Дин Кунц - Избранные произведения. I том [Компиляция]

Вновь Гвинет предпочла промолчать.

— Моя нынешняя бизнес-модель требует наличия партнера. Ты это знала? Он разочарован в недавнем повороте событий, так же как я. Плохо, что у тебя нет партнера, маленькая мышка. Меня печалит, что ты одна в этом жестоком мире.

— Я не одна, — ответила она.

— Ах да, твой опекун. Но надежды на него уже нет.

— Он не давал тебе ни этого номера, ни адресов.

— Нет, не давал. Но он на поводке, знаешь ли, даже в большей степени, чем сам осознает. Если он вдруг дернется, что ж, тогда мне придется встретиться с ним и объяснить законы поводка. Но теперь, когда я знаю, что ты не в санатории и никогда там не была, нам надо встретиться. Меня очень тянет к тебе, мышка.

— Я не одна, — повторила Гвинет. Мне показалось, что она смотрит на меня, но из-за темноты утверждать этого я не мог.

— Какая ты храбрая. Сирота, беспомощная неврастеничка, изолированная собственным неврозом, неопытная. И однако такая храбрая. Храбрая маленькая мышка, ты когда-нибудь представляла себе, каково это, когда тебя сразу заполняют двое мужчин? Я про настоящих мужчин, не таких, как твой драгоценный опекун.

Она отключила связь без комментариев.

Я ожидал, что мобильник зазвонит вновь, и напрасно.

Ее стакан с вином блеснул в свете свечи, когда она поднесла его к губам.

— И что мы теперь будем делать? — спросил я.

— Обедать.

— Но, если он найдет это место…

— Не найдет. Я приготовлю обед, мы поедим, а потом я поиграю тебе на рояле. Может, даже выпью второй стакан «пино гриджио».

В маленькой кухне не хватало места для двух поваров, причем одна из них не терпела прикосновений, а второму приходилось скрывать лицо.

Я вернулся к окну и посмотрел вниз. Снега нападало достаточно много, чтобы после проезда автомобиля не открывался черный асфальт. Мужчина с немецкой овчаркой уже наверняка добрался до дома.

Чистяки, которые стояли на крышах на другой стороне улицы, тоже исчезли. Я задался вопросом: а может, они перебрались на крышу этого дома? Подумал, не открыть ли окно и выглянуть, поискать их характерное свечение.

Но, как и положено замку, в котором хранилось бесценное сокровище, окна не открывались. Легонько постучав костяшками пальцев по стеклу, я понял, что оно необычно толстое. Подумал, что, скорее всего, еще и пуленепробиваемое.

Отец умер лишь несколько минут назад, город все так же заваливало снегом, унести труп с холма и через город, не подвергаясь опасности, я, наверное, мог только через потайной ход, а путь к нему лежал через собор.

Впечатляющий фасад собора Святого Сатурния выходил на Кафедральную авеню, с севера вдоль него тянулась Восточная Холберг-стрит.

От собора отходила стена, окружавшая квартал по трем сторонам периметра. Ворота в стене вели к разным зданиям кафедрального комплекса. Над каждыми воротами в специальной нише, словно вечный часовой, стояла статуя святого. Арку перед воротами, в которую я принес тело отца, «охранял» святой Иоанн Богослов, выражение лица которого говорило, что он видел и более интересные места, чем Восточная Холберг-стрит.

Толщина стены составляла восемь футов, и внутри ее проложили коридор, который соединял все расположенные вдоль периметра здания. Арка выводила в вестибюль глубиной в семь футов, освещенный одной лампочкой. Вестибюль упирался в простую дверь из тика, которая отпиралась перед самой зарей.

Как мог осторожно, я опустил тело отца на пол вестибюля, а потом посадил спиной к стене. В перчатках, с замотанным шарфом лицом, он напоминал большую тряпичную куклу — одежду, казалось, набили старыми тряпками, вытертыми полотенцами и рваными носками — из детской истории, которую оживил могущественный чародей. На долю куклы выпало множество интересных приключений, но теперь она вернулась из сказки в реальный мир, и магия из нее ушла.

В подкладку плаща отец вшил длинные карманы, в которых держал торцевой ключ, позволяющий заходить в библиотеку и другие здания через ливневую канализацию, и крюк-монтировку, которым мы с легкостью поднимали крышки канализационных колодцев. Теперь эти вещи перешли ко мне, и я их ценил не только потому, что они облегчали передвижение по городу, но, прежде всего, по другой причине: потому что ранее они принадлежали отцу.

Проволочный кожух защищал лампу на потолке по центру вестибюля. И пусть я понимал, что это вандализм, и сожалел о содеянном, ради выживания мне пришлось раздвинуть проволоки монтировкой, а потом разбить лампу. Часть осколков остались в кожухе, другие упали сквозь внезапно навалившуюся темноту, тоньше яичной скорлупы, захрустели под ногами, когда я вернулся в арку, встал у края, оглядывая улицу.

Никогда раньше я не видел город таким застывшим. При полном отсутствии ветра с невидимого неба, казалось, падали триллионы холодных, мертвых звезд, драматически уменьшившихся в процессе умирания и принесших с собой абсолютную тишину межзвездного пространства. Это неестественное безмолвие наполнило мое сердце ужасом. Восточная Холберг-стрит напоминала широкий, белый, повисший вне времени газон, и я практически поверил, что вижу перед собой далекую эру, будущее, когда город еще оставался, но его улицы, площади и парки засыпали истолченные в мелкий порошок кости его прежних жителей.

Если копы и возвращались в тот квартал Кафедральной авеню, где отец пожертвовал собой ради меня, то не по Восточной Холберг-стрит и не включали сирену.

Я вернулся к отцу и сел рядом с ним. Последние темные часы ночи выдались холодными, но мороз жалил не так сильно, как горе. Оно, словно лиана с шипами, обвивало сердце. Я понимал, что мне надо держать себя в руках, и старался ни о чем не думать, но в это ничто вползали марионетка, и музыкальная шкатулка, и маленький домик на вершине холма, каким он выглядел после того, как прогремел выстрел, и только усиливали мою скорбь, только усиливали.

Перед самой зарей монахи выходили из общежития, пересекали внутренний двор, отпирали северную и южную двери большой стены. Одновременно в кафедральном соборе зажигали свет и открывали двери на улицу.

Я замер, когда услышал скрип отпираемого замка, приготовился изобразить бездомного, присевшего рядом со спящим другом, опустил голову. К счастью, монах с ключом, отперший дверь, не пожелал оставаться на холоде лишнюю минуту и не открыл ее, чтобы посмотреть, нет ли кого за ней. Наверное, такое случалось не так уж редко.

Даже мы, скрытые от всех, у кого есть все основания — но никакой склонности — стать циниками, склонны верить, что неожиданная встреча лицом к лицу со священнослужителем для нас менее опасна, чем с кем-то еще. Конечно, нам хватает ума не ожидать милости от всех истово верующих. Я прекрасно помню, хотя прошло много лет, белую, со светло-синей отделкой церковь у реки, рядом с которой один из верующих, возможно дьякон, погнался за мной с бейсбольной битой… и священника, который сломал отцу пальцы.