Павел Корнев - Рутинер

И вновь я указал на красный флажок:

— Тогда зачем?

Статс-секретарь Кабинета бдительности помрачнел:

— Настоятель — упертый фанатик, выступающий против всяких отношений с догматиками. Если его предупредят о выезде светлейшего государя, он точно выведет монахов перегородить проезд. А нам не нужно кровопролитие и не нужна неразбериха, под прикрытием которой кто-то сможет затесаться в свиту императора. Отряду поставлена задача оттеснить братию, прежде чем в дело придется вступить лейб-гвардии.

— Пора выдвигаться! — сказал глянувший в окно капитан Колингерт.

Барон дошел до рабочего стола, грузно опустился в кресло и разрешил:

— Идите, — а потом добавил: — И да хранят вас небеса!

Идти пришлось в казарму лиловых жандармов. Покидать здание мы не стали, воспользовались крытым переходом. Мы — это я, Рихард Колингерт и Вильгельм вон Ларсгоф. Капитан перехватил мой озадаченный взгляд, брошенный на следователя Кабинета бдительности, и ухмыльнулся:

— Вилли присмотрит за тобой, вон Черен. Связь будем держать через него.

Следователя обращение уменьшительной формой имени в восторг отнюдь не привело. Он нервно дернул щекой, но раздувать на пустом месте скандал не стал; все же Рихард был не тем человеком, от которого стоило требовать объяснений, если не намерен идти до конца. Да и ситуация к подобного рода выяснению отношений нисколько не располагала.

К моему немалому удивлению, привел нас капитан в раздевалку при кордегардии, где примеряли темно-лиловые мундиры и рейтузы несколько сеньоров, не слишком-то походивших на подтянутых и молодцеватых жандармов.

— В свите светлейшего государя не нашлось места ищейкам Кабинета бдительности, их вид оскорблял бы взоры высокого общества, — во всеуслышание объявил Рихард Колингерт, впрочем, без особого злорадства, скорее с горечью. — А нас… терпят. Так что подбирай одежду по размеру и переодевайся. И шевелись, время на исходе! Вилли, тебя это тоже касается.

На этот раз столь непочтительное обращение при посторонних заставило следователя покраснеть то ли от смущения, то ли от злости, но капитан сделал вид, будто ничего не заметал, и покинул раздевалку.

Я шумно выдохнул и принялся осматривать предложенную одежду. Рейтузы подобрал без всякого труда, и хоть менять льняную сорочку на плотной вязки фуфайку нисколько не хотелось, все же от заведенных у лиловых жандармов порядков решил не отступать. Мундиров перемерил не менее полудюжины и выбрал в итоге парадный, но в самый последний момент заменил его на обычный, усиленный на плечах вставками плотной кожи. Просто обнаружил, что в оружейной комнате, помимо пистоля и палаша, всем выдают шлемы и короткие кирасы, а через тонкую ткань доспех непременно натрет кожу до кровавых мозолей.

Затянуть ремни кирасы с вертикальным ребром жесткости помог приставленный к нам жандарм, а с перевязью и шлемом я справился уже самостоятельно. Поправил палаш, сдвинул кинжал, прошелся, привыкая к весу снаряжения, и вновь ощутил себя артиллеристом Серых псов. Аж мороз по коже! Брр…

Вот только пистоль… Я проверил его и ожидаемо обнаружил, что оружие не заряжено.

— А пули и порох? — обратился к Вильгельму вон Ларсгофу, но тот лишь покачал головой:

— Не положено, магистр.

Я в сердцах плюнул и спустился во внутренний двор, где капитан Колингерт проверял снаряжение дюжины жандармов, настоящих, а не ряженых вроде нас. Впрочем, мой вид Рихарда вполне устроил, он кивнул:

— Пойдет! — и указал на одну из лошадей с притороченным к седлу коротким кавалерийским мушкетом, зарядить который, разумеется, никто и не подумал.

— Ну хоть палаш не бутафорский выдали, — проворчал я, проверяя подпругу.

— Твое дело — смотреть, а не стрелять! — отрезал капитан. — Не принимай на свой счет. Будь моя воля, я бы малышу Вилли оружия вовсе не дал.

— Не любишь его?

Колингерт передернул плечами и презрительно бросил:

— Любимчик барона! — но этим и ограничился, отошел к своим людям.

Тут вслед за мной во двор спустились следователи Кабинета бдительности, и мы покинули казарму, поскакали по пустынной улице. Копыта звонко цокали по мостовой, разгоняя предрассветную тишину, редкие прохожие торопливо жались к стенам или, если имелась такая возможность, уходили с мостовой в галереи. Вскоре мы вывернули к императорскому дворцу, и святой символ на колокольне кафедрального собора вдруг вспыхнул и загорелся в лучах встающего солнца золотым сиянием. Город еще утопал в густом сумраке, и зрелище нам открылось воистину прекрасное, но меня сейчас волновали вещи несравненно более приземленные.

И думал я вовсе не о кознях официала ордена Герхарда-чудотворца и даже не о скорой поездке на тот берег Рейга в свите императора, просто тесные рейтузы натирали в совсем уж неподходящих местах, вязаная фуфайка оказалась непривычно колючей, кираса давила на плечи, а из-за жесткого ремешка шлема саднил подбородок; да и таскать на голове эдакую тяжесть отвык давным-давно. Радовала лишь ночная прохладна, но и ей на смену обещала вскорости прийти обычная для летних деньков жара.

Мы пересекли площадь и поскакали вдоль крепостной стены, по верху которой к цитадели Ангела шел крытый коридор. На верхотуру по серпантину обвивавшей склоны дороги взбираться не пришлось; капитан дал команду остановиться у моста, где уже дежурила полудюжина всадников. Верзилы в мундирах цветов лейб-гвардии поглядели на нас даже не с превосходством, а с нескрываемым презрением и демонстративно отвернулись. Лишь их лейтенант отсалютовал Колингерту, и только.

— Ждем, — негромко скомандовал Рихард и предупредил меня: — Вон Черен, смотри в оба!

Я кивнул и огляделся. Кругом было тихо, спокойно и пустынно, но долго томиться в ожидании не пришлось. Вскоре послышались стук копыт и скрип упряжи, а затем начали медленно и натужно распахиваться тяжеленные створки нижних ворот Ангельской цитадели.

Святые небеса! Началось!

Показались конные гвардейцы в вороненых, с позолотой доспехах и с поднятыми пиками, на концах которых трепетали черно-золотые вымпелы. Высокие и широкоплечие бойцы личной охраны светлейшего государя скакали на мощных гнедых жеребцах по пятеро в ряд, и мимо нас проехало пять шеренг, прежде чем в ворота выкатила запряженная шестеркой белоснежных коней карета, на дверце которой раскинул крылья черный орел с зажатой в когтях золотой семиконечной звездой. Это ехал его императорское величество Фердинанд Второй, король Виттена, владетель Северных марок и прочая, прочая, прочая…

Меня начала колотить легкая дрожь, и отнюдь не из-за воодушевления, вызванного близостью самого могущественного владыки к западу от Рейга. Просто лишь светлейший государь мог отдать приказ о претворении в жизнь плана, по которому подручные маркиза аус Саза подбивали школяров к принесению человеческих жертв. Вот уж воистину политика — дело грязное!