Александр Михайловский - Низвержение Зверя

– Мы вас поняли, товарищ Антонова, – кивнул вождь, – и еще подумаем над этим вопросом. Есть мнение, что признавать Германию явочным порядком территорией Советского Союза мы будем уже после окончательного краха Третьего Рейха, и тогда же объявим в Европейских странах первые послевоенные выборы, за которыми воспоследует и все остальное. А наши бойцы и командиры, если у них действительно большая любовь, потерпят до того момента, когда мы сможем все сделать по закону. В исключительных случаях, которые тоже бывают в жизни, компетентным органам, которые будут разбирать дело и решать, разрешить или запретить, следует смотреть на лояльность невесты к советской власти и послужной список жениха. На этом вопрос можно считать исчерпанным; товарища Берия я попрошу остаться, а остальные могут быть свободными.

20 июня 1943 года, 10:15. Третий рейх, Бавария, резиденция Гитлера «Бергхоф».

В канун второй годовщины начала войны на востоке в резиденции Гитлера Бергхоф царила необычайная суета. Казалось, будто переезжает грандиозный цыганский табор. В грузовики, частью навалом, частью аккуратно, грузились книги, документы, пуховые перины, мужские костюмы и многое другое, что необходимо политику в его повседневной жизни. В воздухе летал черный пух от сгоревших бумаг: миллионы страниц документов обратились в пепел в многочисленных каминах, печах, да и просто кострах, разложенных прямо во дворе.

Ударная панцергруппа и конная армия большевиков находилась уже в непосредственной близости к Зальцбургу, и Гитлер стремился убраться с их пути, опасаясь столкнуться нос к носу с весьма недружелюбными Иванами. Прорвав фронт пять дней назад, к настоящему моменту большевики успели захватить почти всю провинцию Остмарк и весь Протекторат. Помимо Зальцбурга и Пассау, их панцеры уже подходили к Праге (где было неспокойно), Пльзени, Градец Карлове и Остраве. Во всех этих землях где было сильно влияние еврейского бога, а стало быть, германскую армию повсюду обязательно преследовало предательство.

Люди, помогавшие Адольфу Гитлеру собирать манатки и сматывать удочки, действовали с мрачной сосредоточенностью. На каждого из них давило ощущение неизбежности приближающегося конца. Но это было не просто осознание того, что они проиграли, но тяжкое, не проходящее ощущение совершенной когда-то ошибки. Прежде они воодушевлялись надеждой на будущее величие и превозносили своего фюрера, действующего так дерзко и решительно. Они славили его, они грезили о триумфе, о поместьях с рабами… Ведь им, приближенным к особе великого вождя, должно было достаться все самое лучшее. Прежде они были бодры и циничны – ведь их лидер демонстрировал те же качества. Но теперь, когда все их идеалы и мечты под сокрушительными ударами с Востока обратились в труху и тлен, они не испытывали ничего, кроме безнадежной тоски и безысходного ужаса. Теперь, когда конец их «Тысячелетнего Рейха» стал очевиден и неотвратим, многие из них пытались в душе взывать к небесам. Но небеса молчали. Всевышний ничем не мог и не хотел им помочь. Людей, запятнавших свою душу чудовищными, осознанными преступлениями, ждало только вечное проклятие. На них уже лежало несмываемое клеймо Зверя… Впереди были мрак и пустота, и где-то вдали уже слышался скрежет зубовный… Врата ада были гостеприимно раскрыты для тех, кто когда-то сделал выбор в пользу Врага рода человеческого…

Решение спасаться по способности принял начальник личной охраны Гитлера группенфюрер СС Раттенхубер; сам же Гитлер пребывал в состоянии прострации, напоминая безжизненную куклу со стеклянными глазами – настолько опустошило его ощущение необратимого и окончательного поражения. Ведь, несмотря ни на какой духовно-мистический щит, возводимый им с такой любовью и старательностью, большевики все же сумели взломать фронт, разбить выдвинутые против них немецкие войска и вторгнуться на исконные немецкие территории. Их панцергруппы, могучие и неудержимые, уже обошли отчаянно сражающуюся Вену, и вплотную приблизились к границам Баварии. Еще день-два и они будут здесь.

Гитлер недоумевал. Что он сделал не так? Что еще нужно было его темному господину? Ведь он старался, выполняя все именно так, как следовало. Темный господин должен был предоставить ему несокрушимую поддержку – и что же? Всему пришел крах, и ничего уже нельзя исправить… Разум поверженного фюрера метался в поисках ответа. Возможно, все дело в том, что сакральной силой обладает только земля изначального Рейха, а может быть, и в том, что первый, самый сильный состав жрецов погиб под русскими бомбами в Зальцбурге в тот самый день, когда сбежала эта изменщица Ева Браун…

Вспоминая об этом, фюрер всякий раз скрежетал зубами от бессильной злости. Она всегда была послушной собачкой, и в ней он был почти уверен – и вот она вдруг бросила его, ловко ускользнула, лишив зрелища своей гибели… а он не хотел умирать, пока не увидит, как жизнь отлетает из ее тела. У Гитлера было чувство, что у него отобрали вожделенное лакомство, которое, нетронутое, должно было постоянно стоять на полке перед глазами и ждать своего часа чтобы быть съеденным – ждать того важного, наполненного значением момента, когда он сам, празднуя торжество необратимого конца, распорядится им… А теперь ее уже не достать – она там, на той стороне, в надежных объятиях Католической Церкви. А ведь тот день ознаменовался не только ее предательством – тогда его покинули распыленные русскими бомбами Добрый Генрих ( Гиммлер ), профессор Бергман и Вольфрам Зиверс. Это были преданные и незаменимые люди! А сейчас их нет. Ведь даже тысяча Жирных Германов ( Герингов ) не заменит ему одного Гиммлера!

Фюрер чувствовал необычайную слабость, его била дрожь. Он спотыкался при ходьбе, а лицо его то и дело передергивала судорога. Он никак не мог признаться себе в том, что не понимает и не осознает ни того места, где он сейчас находится, ни того, куда ему следует направиться. В Берлин? Да, пожалуй, туда. Этот город должен стать его последним пристанищем… В любом случае, остаться здесь – это оказаться в лапах большевиков с перспективой долгой и мучительной смерти, а это значит, что следует бежать, бежать, бежать! Впрочем, Гитлер осознавал одно – сейчас он вряд ли мог распоряжаться даже собственной судьбой. Ему казалось, что его разумом завладело нечто чужое, нечеловеческое, неподвластное его воле, и теперь, куда бы он ни направлялся, это грозное Нечто неизбежно приведет его туда, где уже стучат неумолимые механизмы и крутятся шестеренки, готовя для него страшное завершение жизненного пути… И из последних сил он пытался этому противиться, убеждая себя, что все еще властен над собственной жизнью.