Александр Михайловский - Низвержение Зверя

– Все улажено, господин штумбанфюрер, – с явственным нижнегерманским акцентом сказал один из них, – криминальассистант Кольб больше не возражает против изъятия этих двоих.

После этих слов я похолодела, кутаясь в ночной халат, почувствовав при этом себя почти мертвой, на грани обморока. Изъятие… Какое холодное, леденящее слово использовал этот солдат. Словно мы и не люди уже, а так, предметы… Но больше всего я испугалась не за себя, а за сына, ведь, в отличие от меня, он только начинает жить… Но при этом я отчаянно старалась не показать своего страха. Я убеждала себя, что я такая далеко не одна – всех нас ждет одна судьба… Ведь Германия в любом случае идет к катастрофе и мы все, до единого, умрем – если не на алтарях арийского бога, то от рук озверевшей русской солдатни, которая, ворвавшись в Германию, не оставит в живых никого… Но додумать эту мысль до конца мне не дали.

Штурмбанфюрер повернулся в мою сторону и, глядя своими ледяными глазами, сказал:

– Фрау Роммель, вам следует ознакомиться с этим документом…

И он протянул мне рукой затянутой в кожаную перчатку извлеченный из офицерской сумки простой бумажный конверт без всяких надписей.

Никогда мне не забыть этот момент… Ожидая прочитать свой приговор, я разворачиваю бумагу; руки трясутся, строчки пляшут перед глазами… Но что это? Передо мной – знакомый почерк: округлые, с нажимом написанные буквы… Эрвин?! Не может быть… Да как же так? Я вглядываюсь в строчки – и уже не остается никаких сомнений. Это написано моим супругом… Причем видно, что послание написано вдумчиво и не спеша.

«Дорогая Люси, податель сего и его люди должны доставить тебя и Манфреда в безопасное место. Не переживай, это надежные люди, быть может, самые надежные в этом мире. Все остальное при скорой личной встрече. Твой любящий муж Эрвин.»

Это что, сон? Зерна надежды начинают стремительно прорастать во мне. Голова кружится от понимания того, что мы спасены… Я пока еще мало что понимаю, но все окружающее начинает стремительно приобретать яркие краски; я слышу торжествующий зов жизни… И глаза стоящего передо мной человека уже не кажутся мне равнодушно-ледяными.

Все еще сжимая в руках драгоценную бумажку, я шепчу пересохшими губами:

– Но ведь… мой муж находится в русском плену, не так ли?

– Герр Роммель уже не в плену, – говорит офицер, – впрочем, сейчас не время выяснять подробности. Фрау Роммель, должен задать вам вопрос – вы идете с нами или остаетесь дожидаться настоящих храмовников?

Этот вопрос привел меня в чувство.

– Нет, то есть да… – сказала я, вдруг принявшись суетливо поправлять волосы и озираться по сторонам, – то есть, конечно же, я иду с вами… Только дайте мне время одеться и одеть моего мальчика…

– Одну минуту… – сказал посланец моего мужа и, чуть отвернув назад голову, негромко произнес: – Клаас, одежду для фрау Роммель и ее сына.

Не успела я моргнуть глазом, как высокий плотный солдат подал мне два больших бумажных пакета, перевязанных бечевкой.

– Поскольку вы едете с нами, то не должны ничем выделяться, – пояснил командир наших спасителей. – Никаких штатских, кроме жертв, вместе с храмовниками быть не может. Вы же не хотите ехать с нами голая, связанная по рукам и ногам и с кляпом во рту?

– Нет, разумеется, нет! – воскликнула я, содрогнувшись от нарисованной перспективы.

– Тогда быстро одевайтесь, – говорит он, глядя на часы, – на все у вас имеется четверть часа. Чтобы успеть вовремя, мы должны выехать не позже половины второго. И, кстати, разрешите представиться… если вы захотите ко мне обратиться, то можете звать меня просто Пит, а ваш сын должен обращаться ко мне «герр майор».

Уже потом, когда мы с сыном в молчаливой сосредоточенности торопливо напяливали на себя форму храмовников, я анализировала свои впечатления. Этот майор Пит выглядел смертельно опасным, как заточенный до бритвенной остроты нож, и в то же время очень надежным. Я могла лишь догадываться, на чьей стороне воюют он и его солдаты… однако при этом все они совсем не выглядели русскими. Если бы я могла хотя бы вообразить, кто они такие на самом деле, то, наверное, с визгом убежала бы от них подальше. Но передо мной были НЕМЦЫ, и это внушало доверие. И дело даже не в нижнегерманском акценте (хотя он для этих людей был явно родным), а в том, как эти люди двигались, разговаривали и даже дышали. От них исходило спокойное и уверенное осознание своей правоты. Той правоты, что граничит с ПРАВЕДНОСТЬЮ. Воюя против Гитлера, они ощущали себя по правильную сторону линии, отделяющей добро от зла. Что же касается меня, то, конечно, я не собиралась покорно ждать смерти, и уж тем более была готова на все, чтобы спасти жизнь своему сыну. Поэтому я много не размышляла, а собиралась с такой скоростью, будто от этого зависит вся моя дальнейшая жизнь. Впрочем, так оно, наверное, и было.

Ровно через четверть часа мы с Манфредом, одетые как солдаты храмовников, вышли из дома и заперли за собой дверь. С собой мы взяли лишь по небольшому саквояжу с милыми сердцу вещами. Все остальное я оставила в этом доме без малейших сожалений. Прошлое оставалось позади… Правда, каким будет наше будущее, еще неизвестно. Но главное – мы спасены! И я смогу вновь увидеть своего мужа… Эта надежда была подобна яркому свету, который вдруг засиял передо мной, вынырнувшей из пучин черного отчаяния и смертной тоски.

Манфред был молчалив. Он всегда-то был немногословен, мой мальчик, но я знала, как нежно он привязан к отцу. Он хотел походить на него, быть таким же умным и отважным… но все то, что происходило в последнее время, делало его все более замкнутым, и я никак не могла расшевелить его, поскольку и сама находилась в леденящих объятиях всеобщего кошмара. И вот теперь мой пятнадцатилетний сын, прижимаясь ко мне плечом, задумчиво смотрит на тьму за окном, и я отчетливо ощущаю, как и его тоже постепенно отпускают тревога и страх… Я украдкой смотрю на туманное отражение его еще совсем детского лица в оконном стекле – и нежность захлестывает меня так, что на глаза выступают слезы… Неужели все будет хорошо? О, это чувство пьянит, но нельзя давать ему волю прежде времени… И я, чуть шевеля губами, принимаюсь молиться – пожалуй, впервые за долгое время чувствуя, как долгожданная благодать Божья разливается в моем сердце теплой животворящей волной…

В кромешной тьме, чуть светя фарами через узкие щели, наши машины проехали через Ульм. На южном выезде из города пост фельджандармерии даже не пытался остановить принадлежащую храмовникам машину – и, миновав его, мы на полной скорости помчались на юг, в сторону швейцарской границы. Дорогой я пыталась разговорить майора Пита, желая понять, куда мы едем. Мне почему-то представлялось, что мой муж сумел бежать из русского плена (хотя непонятно, как такое могло случиться) и теперь скрывается где-нибудь в Швейцарии. Но командир моих спасителей был крайне немногословен. Он лишь повторял, что я все узнаю уже на месте от собственного мужа. Я подумала, что майор имеет какое-то отношение к тем немецким офицерам, поклонникам моего мужа, которые не приняли сердцем нового «арийского бога» и теперь ведут против Гитлера свою, отдельную от русских, войну. Опираясь, например, на содействие Святого Престола. Не зря же они направляются не к линии фронта, который от нас близок (что на запад, что на восток не более двухсот километров), а к границе Швейцарии. Я также пыталась предположить, под каким предлогом люди в форме храмовников будут переходить через пограничные посты, но мои соображения оказались напрасными, так как через пару часа быстрой езды машины свернули с шоссе и запылили по узким проселкам в предгорьях Альп.