Александр Михайловский - Низвержение Зверя

13 августа 1943 года. Вечер. Германия, Гейдельберг (3-й Украинский фронт).

бывший штабс-капитан ВСЮР, а ныне майор РККА Петр Петрович Одинцов.

Мы стоим во втором эшелоне левофланговой ударной группировки 3-го Украинского фронта вместе с мехкорпусом особого назначения генерала Лизюкова. Силища страшная. Наверное, в ту германскую войну одного этого корпуса со средствами усиления за глаза хватило бы на всю кайзеровскую армию на восточном фронте, с австрияками вместе. Столько танков и артиллерии в одном месте я не видел ни за три года ТОЙ войны, ни за год этой. С мехкорпусами особого назначения пути нашей бригады раньше как-то не пересекались, а вот теперь, когда от Германии остался кусок шагреневой кожи, в тылах у Красной Армии стало невероятно тесно. Ведь, помимо нас и частей господина Лизюкова, тут же расположены еще несколько тяжелых штурмовых бригад, в том числе и вооруженных штурмовыми артсамоходами чудовищного вида, настоящими сухопутными броненосцами. Шестидюймовая самоходная гаубица, одетая в тяжелую непробиваемую броню – весомый аргумент при прорыве вражеской обороны.

От всей этой концентрации большевистского могущества у наших господ офицеров идет голова кругом. Все мы, особенно старшее поколение, видим разительное отличие Красной Империи от времен «до без царя». Тогда Россия мотора для авто себе сама поделать не могла и закупала все необходимое во Франции и Германии, а сейчас подавляющее большинство боевых машин сделано на русских заводах. Господин Сталин тратил содранные с мужика деньги не на постройку дворцов или устройство грандиозных увеселительных балов, а на покупку целых заводов, которые американцы, бедствующие во время своей депрессии, строили большевикам прямо в чистом поле и сдавали «под ключ». А потом вокруг заводов вырастали города. А я еще удивлялся, почему ни Александр Васильевич, ни новый комиссар со стандартной русской фамилией Иванов (тоже из той же команды) никогда всерьез не агитировали нас за советскую власть, а когда мы задавали по этому поводу вопросы, отвечали, что, мол, сами все увидите. И вот мы увидели – и разгорелись споры, и были они столь горячими, что их участники только за грудки друг друга не хватали.

Но потом пришел Антон Иванович ( Деникин ) и разогнал всех по углам. При этом он сказал, что предмет споров абсолютно бессмысленный. Присутствие на стороне большевиков таких одиозных особей как господа Свердлов, Троцкий и Ульянов делало тогда невозможной консолидацию вокруг господина Сталина всех здоровых сил нации. Перечисленным господам нужна была не абстрактно понятая социальная справедливость и не изменение отношения производящих сил к производственным отношениям, а мировая революция, которую предполагалось совершить ценой разрушения России. Недаром же упокоившегося в стеклянном гробу господина Ульянова большевистская пропаганда покрыла таким слоем лака, что под ним едва видны черты его лица. И ведь что характерно – возразить он уже не может, ибо покойник-с! При этом о роли господина Свердлова в развязывании братоубийственной бойни красные комиссары стыдливо помалкивают, Троцкого прямо проклинают, а большая часть кагала, клубившаяся в годы гражданской войны вокруг этих деятелей, оказалась врагами народа и была расстреляна большевистской контрразведкой в годы Большого Террора.

Следующим на этом импровизированном митинге выступил человек в синей фуражке, то есть наш жандарм-особист, капитан Беленький.

– Ша, господа офицеры, – с одесским акцентом сказал он, – никто никуда не идет. Хоть в вас довольно трудно заподозрить троцкистов, но время сейчас военное и мы не на необитаемом острове. Ваши возбужденные крики наверняка доносятся до наших «соседей» и смущают слабые умы наших товарищей. Поэтому тихонько расходимся и не шумим. Впрочем, прения в кулуарах разрешаются, но только так, чтобы в трех шагах ничего не было слышно.

Господин-товарищ Беленький, несмотря на свою нежную фамилию, офицер боевой. Как я слышал, он из пограничников, которые смогли выжить, приняв на себя первый немецкий удар двадцать второго июня и, дав врагу бой, в порядке отступить. В составе нашей бригады во главе подчиненного ему взвода автоматчиков господин-товарищ капитан отчаянно дрался и в Белграде, и в Константинополе и в Загребе. При этом дважды был ранен (по счастью легко) и лечился в нашей же санроте, без отрыва от службы. В нашей среде уважение завоевывается только так. А еще люди ценят то, что он не держиморда, и не большевистский догматик: никого из господ офицеров не расстрелял и не отправил под трибунал. Трусов среди старых добровольцев нет и не предвидится, а к «разговорчикам» только одно требование – чтобы их не слыхали посторонние.

Пока был жив Александр Васильевич, они с господином-товарищем Беленьким были довольно близки, и если рядом не было чужих ушей, наш жандарм охотно вступал в дискуссии господ офицеров по поводу мирового большевизма, правда, на ходу отсекая самые бредовые идеи. К порядкам, что бытовали у наших большевиков в ходе безобразнейшей Гражданской Войны, возврата точно не будет, ибо это означает войну всех со всеми в мировом масштабе. Носителей таких идей коллеги капитана Беленького отлавливают со всей возможной решимостью, и тут же при минимуме разговоров ставят к стенке – точно так же, Наполеон Бонапарт, едва придя к власти, повелел до конца истребить карбонариев-якобинцев, потому что такие мятежники вредны любому государству. Действовали бы жандармы при государе-императоре с подобной решимостью – от эсеровской боевки за пару месяцев не осталось бы следа.

С другой стороны, господин Беленький не верит, что большевистская идея постепенно растворится в мелкобуржуазных стяжательских инстинктах. Мол, идея установления всеобщей социальной справедливости всесильна, потому что она верна, и означает это отнюдь не деление всего поровну, а предоставление каждому с рождения равных возможностей. Мол, если ты умен, упорен и трудолюбив, то тогда в будущем, которое готовят миру господа большевики, ты обязательно добьешься невероятных высот, а дураки, лентяи и бездельники останутся в самых низах, но никто не сможет сказать, что им не был дан шанс. Хе-Хе. Красиво сказано. Но, как писал в свое время господин Некрасов, «только вот жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…»

Хотя кое-что о будущем мы знаем. Месяц назад, когда наша бригада после стремительнейшей французской операции стояла в резерве в районе города Реймса, нам с Олегом ( сын ), как и многим русским «французам» в бригаде, был выписан краткосрочный отпуск для проведывания родных. А то сердце было не на месте, не ведая, жива ли моя супруга Надежда Александровна и дочь Ирочка, едва достигшая пятнадцатилетия. Про германскую оккупацию, особенно в самом конце, вещи рассказывали страшные, и Париж, в предместье которого жили моя жена и дочь, стал во Франции притчей во языцах. Большевистские газеты писали, что центр столицы Франции и некоторые буржуазные кварталы оказались буквально заваленными обескровленными трупами женщин и детей, принесенных в жертву жрецами Нечистого.