Рост Толбери - Орден-I

Оно так же было древним, знало боль, было умным и искало выход. Совсем как то, что было внутри Дэвана. Оно знало, как строить двери. Оно использовало строителей-пчёл. Оно использовало в качестве материала их кровь. Кровь могла создавать структуры, которые дублировались и в более тонком мире.

Кровь.

Вот какая у неё сила.

Вот почему он чувствовал её так явно.

Кровь…

Кажется, он понял, как построить дверь.

Рот Дэвана разошёлся трещиной, в уродливой и натянутой ухмылке. Он закрыл глаза, судорожно вдохнул и выдохнул, вытянул руки по швам и поднял голову вверх.

Лиама развернуло невидимой силой, и он ощутил странное покалывание на коже. Тонкая струйка крови, стекающая из его рта вдруг застыла, переломилась словно стала твёрдой, натянулась тонкой нитью и устремилась прочь от пола в ту сторону, где стоял Дэван.

Воздух вдруг стал плотным и наэлектризованным. Тело парализовало, и он смог лишь застонать. Свет начал меркнуть, капли крови, словно слезы, потекли из глаз, но не на пол, а прочь, и Лиам увидел самое страшное из своих видений.

Десятки тел вращались в воздухе, словно в невесомости, вокруг Дэвана, тянулись к нему словно к Солнцу. Никто не мог справиться с притяженьем, тела всё прибавлялись и прибавлялись, затягиваемые невидимой силой со всей территории битвы. Кровь из их ран, естественных отверстий и пор, покидала их тела, нитями и каплями устремлялась к новому хозяину.

Лишь только Франк, с лицом серым и перекошенным, и видом Атланта, державшего на плечах небо, с невероятными усилиями переставлял ноги, сжимая в руках причудливое лезвие. Тончайшие линии невидимой ранее татуировки, покрывавшей лабиринтом каждый миллиметр его кожи, тлели и мерцали. Он горёл заживо, но шёл к своей цели.

Вот он весь покрылся огнём, ещё похуже Бенисио, последняя линяя его защиты пала, он прошёл ещё несколько шагов, упал на колени, его ослабевшие руки выпустили оружие, и он воспарил вместе со всеми.

Из крови собиралось новое тело, лучше того, что дал Дэван. Четыре пары багровых крыльев освободили его, как из кокона и он поднялся во весь рост. У него больше не было рта, лица и глаз, они стали не нужны, ведь он видел всем своим естеством. Он оставил руки и ноги, но сделал их и остальное тело более многомерным. Пасть, неплохо служившую ему, он разместил на своей груди.

В этом теле над ним больше не властвовали законы смертных, и он начал пробуждаться по-настоящему. У него всегда был материал, чтобы построить дверь. Его тело. Теперь он почувствовал, каким маленьким жучком был Дэван, и каким тесным был его сосуд. Кровь всё стекалась к нему, и он рос, собираясь окончательно стать прекрасной бабочкой. Время растянулось, движенье вокруг практически остановилось, и наконец, его мысли стали нестись с комфортной скоростью.

Но вдруг в этом механизме, наконец-то выстроившимся и заработавшем как часы, появилось нечто отличное, почти такое же быстрое, как его сознание. И если бы у нового тела остались глаза, он бы инстинктивно зажмурился. Он увидел солнце, медленно расцветающее в танце кровавых пятен. Притяжение и его сила над ним были не властны. Оно приближалось, всё сильнее заливая пространство своим светом и свет этот начал причинять боль.

Он попытался укрыться от него крыльями, но свет проникал и сквозь них.

— Хватит! — услышал он голос, подобный грому, переплетающемуся с течением рек. — Это не твоё!

Он вдруг потерял власть над притяжением. Ледяная рука пробила его грудную клетку, вошла словно нож сквозь красное масло, достигла его многогранного сердца, преодолела его, словно оно и не было кристаллом, и схватилось за что-то внутри.

Зелёный шарик Анахаты, точка, где сходилось его сердце и чувства, под кончиками ледяных пальцев треснул, взорвался и разлетелся на сотни маленьких осколков.

Он услышал звук.

Звон, как от разбитого стекла, переходящий в мощный удар громадного колокола, становящийся всё ниже и ниже, вибрацией и теплотой расходящийся во все стороны от его тела.

А за ним он не услышал ничего.

Тишина его оглушила. Он замер, боясь шелохнуться и нарушить это невероятное чувство. Чувство облегчения.

— Это не твоё, — повторил голос, но в голосе этом не было звука, лишь лёгкий ветерок.

Он больше не мог управлять кровью. Яркое солнце перед ним тускнело. Внутри него, словно в остывающем и краснеющем коконе он увидел лицо. Лишённое волос, обтянутое серой кожей, по своему красивое. Мгновение назад оно было перекошено от злобы и ненависти, и теперь разглаживалось, словно вода только что проглотившая камень.

Его новое тело снова стало податливым и текучим. Капелька упала на пол и устремилась назад, туда, откуда он её взял. А он всё боялся пошевелиться, нарушить мир, в котором его на части не рвут грохот и крики.

— Ты не должен был приходить сюда. Как и я. Мы здесь лишь случайные гости.

Её голос не нарушал тишину. От него веяло чем-то, для чего он знал название, но что не мог уместить в голову и принять существование подобного понятия.

Покой.

— Ты не должен был вести себя так и разрушать всё вокруг. Но ты лишь ребёнок, который потерялся и который не смог увидеть.

— Что… это? — без слов спросил почти переродившийся бог. Яркое солнце почти затухло и теперь чернело, переходя в оттенки цветов, что были темнее, чем тюрьма, откуда он сбежал.

— Тишина, — ответила ему Уна. — Ты проделал большой путь. Но твоё сердце было поражено ненавистью и болью. Я открыла его, чтобы ты увидел. Первый раз — вдохни свободно.

Он подчинился. Его распадающееся тело уже и так кричало об этой необходимости. Осторожно и боясь разрушить дар, он втянул воздух, с хрипом и болью. И выдохнул.

Легко.

— Я не понимаю.

— Ты не виноват. Легко потеряться в этом шуме. Не заметить звук истины. Не понять, что всё вокруг было создано из любви. Даже боль, которой ты вынес так много. Сначала нужно познать её… и только потом любовь. Только так можно увидеть. В мире должны быть цвета, иначе он не имеет смысла…

От её пальцев и ладоней, что были в его груди, он вдруг ощутил не только спокойствие. Тысячи переливающихся холодных игл страха, и лезвие боли, медленно продирающиеся сквозь нутро.

— Да. Ты сделал мне больно, — её голос дрогнул. — Ты чуть не убил то, что мне очень дорого. И мне очень страшно. Потому что, если ты раздавишь меня как букашку, то раздавишь и остальных. И я снова потеряю его. Но… боль и страх с нами всегда. Нельзя, чтобы они ослепляли нас. Я прощаю тебя. Ты не злой. Момхак, нарекаю тебя.

— И-и-мя?.. Ты даёшь мне и-и-имя?..

Он вздрогнул и на секунду мир снова стал громким. Инстинктивно, с неудержимой скоростью он послал свои острые крылья к маленькой фигурке, но вдруг остановил их, едва они пронзили кожу.