Дмитрий Глуховский - ПОСТ [litres]

Разбухшие. Похожие не бакены. На лягушачью икру.

Мертвецы.

Он выходит из арки, устроенной внутри арены – выходит как гладиатор, которому предстоит смертный бой.

Целый стадион народу. Полные трибуны. Свет от прожекторов слепит глаза, лучи бродят по толпе, и куда бы не упали разноцветные пятна – везде вытянутые руки, к нему, к Егору протянутые руки.

Люди кричат ему: «Егор! Егор!»

Гитара болтается у него за спиной, будто автомат, ремень перехватывает грудь наискось. Он останавливается посередине арены, поднимает руку вверх – и трибуны принимаются визжать от восторга.

Егор опускает руку – и вопли смолкают: все знают, что это значит. Он просит тишины, потому что только в абсолютной тишине эта песня – его главная песня – прозвучит правильно.

Егор притрагивается к струнам, и они начинают петь многоголосием. А самому ему остается только подпевать:

Трибуны подпевают в тысячу глоток: «Разобьемся! Исправимся!», а потом снова начинают скандировать его имя: «Егор! Егор!». Прожектор, описав круг по раскрытым ладоням, по тысяче светлячков – фонариков от мобильных телефонов, которыми люди качают в такт его музыке – выцеливает самого Егора, лупит ему миллионом свечей точно в глаза. Женские голоса просят его:

– Егор! Егор!

Стадион растворяется, тает, меркнет. Егор повторяет, не желая его отпускать.

– Разобьемся… И справимся…

– Говорит. Заговорил!

– Он и до этого говорил уже.

– Егор! Ты слышишь нас? Егор! Вон, у него глаза под веками ходят. Дай нашатыря еще!

Нашатырная вонь через ноздри хлещет Егора сразу куда-то по лобным долям мозга, и стадион, полный фанатов, пропадает в никуда. Остается только прожектор – склоненная над ним, направленная ему прямо в глаза яркая лампа, и два лица – его матери и лазаретной заведующей Фаины.

– Нет. Подожди, подожди… Надо запомнить…

Надо запомнить слова этой песни – совершенно гениальные слова, слова песни, которая навсегда станет его визитной карточкой, песни, с которой он будет колесить по просторам огромной страны, везде и всегда собирая целые стадионы, которые и будут приходить, чтобы услышать вживую легендарную песню, гимн целого поколения, хотя бы раз…

– Бредит.

– Да слава богу, что хоть глаза открыл!

– Впереди яркий свет… Мы летим на него…

Егор лопочет последнее, что не выветрилось еще из его головы, цепляется за эти бессмысленные слова из последних сил, а все остальное в это время вымывает, уносит куда-то в никуда – и остаются только они, только эти голые бессвязные слова про свет. Стихают последние аккорды. Мелодия забыта тоже.

Больничная палата.

Мать.

Что случилось?

Егор закрывает глаза, старательно зажмуривается, потом снова открывает их.

– Егор! Ты узнаешь меня? Понимаешь, где ты?

– Да, мам. Все нормально. Отстань.

Она хмурится, но не возражает. А Егор, подумав, тянет руки – в вены воткнуты катетеры капельниц – к карманам. Карманов нет, куртки нет, портков нет, он лежит под колким казенным одеялом в одних семейниках. Он беспомощно спрашивает:

– А телефон где?

– Бредит, говорю же.

– Ладно, Фая. Дадим ему отдохнуть.

– Не надо мне отдыхать! У меня телефон был! Где он?

– Тссс… Шшшшш… Тихо-тихо…

Егор сдается: силы кончились, палата и вся Земля, на которой палата находится, закатываются за горизонт.

– Мишка, Миш! Мы на улицу идем!

Мишель показывает левому Рондику кулак. Кто из них старший, а кто младший, запомнить невозможно: они за право быть старшим всегда соревнуются, дерутся и отчаянно о своем первородстве врут. Даже если они сами и знают, кто на самом деле на сорок минут раньше появился на свет, всех остальных они давно запутали. Поэтому Мишель их различает по родинке: у одного – слева на щеке, у другого – на правом виске. Левый и правый. Левый – Женька.

– Я тебе дам – без взрослых на улицу!

– Пошли с нами!

– У меня к Татьяне Николавне дело! А вы брысь под лавку!

Рондики, делают вид, что приказов от Мишель принимать не собираются, но и на улицу из класса без учительницы не идут. Затевают драку.

Мишель отзывает Татьяну Николаевну в ванную комнату. Та вся изгибается в вопросительный знак. Закрываются на защелку, сделав мелким внушение – ничего не крушить. Конечно, из-за дверей тут же слышится визг и грохот: кажется, стул опрокинулся.

Мишель раскрывает черный полиэтиленовый пакет. Внутри – пять банок с тушенкой, капсулы в солидоле. Татьяна Николаевна не понимает:

– Это что?

– Это мясо. Тушенка. Я… Я запас… Нашла. Забыла… О нем. А теперь случайно наткнулась, и… Ну, в общем. Это для детей. Я не знаю, как лучше сделать. Домой, наверное, им не нужно с собой… И в столовую тоже. Так что, я вам вот. Тут. Может быть, какой-то второй обед делать им… В классе.

Татьяна Николаевна так и смотрит в этот раскрытый черный пакет, не перебивает Мишель, дает ей проблеяться, не спешит никак выручить. Ну и правильно: сколько времени прошло, пока Мишель решилась. Теперь красней давай.

– Но они ведь, наверное, все равно расскажут родителям. А родители спросят, чем мы их тут…

Мишель поводит плечами.

– Ну я не знаю. Я просто… Ну, что они у меня зря лежат, эти банки, да? Понимаете?

Татьяна Николаевна ставит пакет на пол и берет Мишель за руку.

– Спасибо. Спасибо тебе. Видишь – я в тебе не ошибалась!

Мишель осторожно, но решительно высвобождает пальцы из этого мягкого капкана.

– Егор!

Над ним стоит Полкан. Егор вскидывается – мать сидит на стуле в ногах кровати. Глаза у нее заплаканные. Полкан выглядит невыспавшимся и потасканным, с него совсем сошло сало, которым он обычно блестит. От него разит перегаром.

– Ты за коим хером туда поперся?

– Сережа!

– А что Сережа? Пускай говорит, пока не соображает. Чего ты забыл там?

Егор обводит глазами палату, собирается с мыслями, выдавливает:

– Где «там»?

– На мосту, бляха!

Точно, на мосту. И Егор вспоминает, зачем:

– Где телефон?

– Вот опять. Телефон какой-то ему привиделся там… Он не в себе еще, Сережа.