Дмитрий Глуховский - ПОСТ [litres]

– Погоди… А… Похороны когда? Или ты гонишь?

– Были уже похороны. Все было. И отпевание, и похороны.

– Ого.

– Ну да… Этот, отец Даниил сказал, надо поскорей. Не затягивать. И так неясно, сколько пролежали… Как нашли, так и похоронили, в тот же день.

– В смысле, сколько пролежали?

– Ну так. Кольцов выходной был, а Цигаль – сам знаешь, он особо не тусовщик. Не было день, может, два дня – никто их не искал. Они же друг с другом все, по большей части. Ну и короче… Ни одного, ни другого. Потом кто-то пошел к Кольцову в мастерскую… Там закрыто. Изнутри. Дверь высаживали поэтому… Ну и внутри, в общем… Все в кровище… На отпевании короче оба с головой были замотаны. Шпала говорит, месиво вместо лица, еще и руки-ноги там… Рядом лежат… Хер знает, короче. Если б не изнутри было закрыто, мы б все, конечно, на паранойе были бы… Но вроде было именно, что изнутри.

Егор мотает отяжелевшей головой, всматривается в Антончика – точно не придуривается? Нет, таким разве шутят?

– Пиздец.

– Полный.

Антончик достает газетный обрывок, наскребает по карманам табачных крошек на пару затяжек.

– И… Типа они убили друг друга? Или один убил другого и потом с собой покончил, что ли? А никто не слышал ничего?

Антончик вздергивает плечи.

– Ну вот такого, чтобы два человека до смерти рубились – такого никто не слышал точно.

– Может, тогда… Может, кто-то их все-таки… Обоих?

– Бля, а кто? Кто у нас тут такое может? Ну и потом замок…

Егор никак не может переварить.

– Да они же дружбаны! Как они друг друга-то? Ты че!

– Ну вот. Отец Даниил говорит, сдались Сатане. Были типа обуты… Обуяны Сатаной и исполнили его волю… Из-за каких-то греховных страстей. Что-то типа.

– Блин, реально? И вы все купились, что ль?

Антончик глядит на него исподлобья.

– Слышь, умник. А какие варианты-то?

Люди, которые неторопливо входят в ядовитую воду, шаг за шагом погружаются в нее, не чувствуя боли и не делая попыток плыть – просто идут по дну, пока зеленая жижа не нальется им в легкие, люди, тонущие и умирающие без принуждения и без сопротивления, без мук и без судорог – он их видел?

Теперь Егору опять кажется, что да.

Этого не могло быть, и это было. Это Егор мог удивляться и не верить своим глазам, потому что не понимал, что видит. А вот этот святой, бляха, отец – наверняка бы не удивился. Сатаной обуты, и дело с концом.

Отмолил, сука. Мерси.

Но больше спрашивать не у кого.

Прежде, чем зайти в подъезд, где в квартире на третьем этаже устроен изолятор, Егор изо всех сил старается придумать, что ему сказать охране, чтобы его впустили к попу. Перебирает сто вариантов, но в конце концов просто поднимается к себе домой, влезает в известную ему Полканову заначку, и ворует одну из остающихся трех банок тушенки. Потом придумает, как отбрехаться. Растущий организм, неделя в коме, так прихватило, что ай-ай-ай, просто наваждение какое-то, вот прямо на весу держал и из горла все сожрал. Мать заступится.

Он идет по лестнице на третий, банка спрятана в рюкзаке, каждая ступень дается трудней предыдущей. Егор ни слову не верит из всего, что там разгоняет этот проклятый поп, он презирает всех, кому тот успел забить баки – но боится, боится разговора с ним.

У входа в изолятор один охранник – Ваня Воронцов. Точит гвоздем штукатурку, рисует на стене член с крылышками. При виде Егора он бросает работу, засовывает руки в карманы с самым независимым видом.

– О. Поздравляю с выздоровлением. Че надо?

Дверь в изолятор – обычная железная дверь, только навешана она наоборот – шпингалетами наружу и глазком навыверт, чтобы в квартиру смотреть, а не на лестничную клетку.

– Слышь, Вань… Тут такое дело. Мне к этому надо… К отцу этому. К Даниилу.

Воронцов кривит рожу.

– Ага. Канешн. Я тебя к этому отцу пущу, а мне потом тот вставит. Прогуляйся.

– Реально, Вань. Ты че, дурак? Я не скажу тому ничего, мне же первому влетит! Пусти, а? Я по-бырому, минут десять пошептаться.

– Пойди с писюном своим пошепчись.

Вот выправка, блин. Железная. Егор вздыхает, лезет в рюкзак. Достает банку. Воронцов приглядывается и сглатывает.

– Это че?

– Тушенка, че.

– Так, и че?

– Тебе, блин, че. Приз-сюрприз.

Воронцов хочет сказать «нет», но не может отвести глаз от банки. Он такой же несчастный и истасканный, как и все остальные на Посту. Щеки втянулись, скулы торчат.

– Аргумент.

– Ну вот. Десять минут.

– А как ты с ним собрался болтать, если он глухой?

– Ну… Как-нибудь. Просто послушаю, что он скажет.

– Скажет о чем?

Егор прикидывает. Изображает сомнение. Изображает решимость.

– Ну про Кольцова и про этого, про Цигаля. Что он там думает. Он же говорит вон, что Сатана и вот эта вся параша. Хочу послушать. А то я пропустил же все…

Воронцов все смотрит на банку – с ней и разговаривает.

– А если он не захочет с тобой говорить? Если кипеж поднимет?

– Да че кипеж-то! Спрошу просто…

– Ну хер знает.

Ваня жует щеку, дергает волос из короткой бороды. Потом спрашивает – уже у Егора, а не у тушенки:

– А ты сам вообще как? За или против?

– За кого?

Воронцов делает усталую гримасу – ну что ты, мол, Егор, как целочка?

– Ну за батюшку или против?

– Я за…

Егор думает посмеяться, но колеблется. За или против? А если за батюшку, то против кого это?

– Сам за себя.

– Разумно. Вот и я сам за себя.

Ваня делает ему знак замолчать, слушает голоса во дворе – не в подъезд ли идут? Протягивает руку за тушенкой. И забрав ее уже, шепотом предупреждает Егора:

– Гляди, если он не захочет с тобой болтать, я чур ни при чем.

– Можешь себе ее оставить.

– Ну, ок. Только ты это, не шуми там, а то внизу соседи все слышат.

Он тихонько отодвигает шпингалеты, прокручивает ключ в замке и отводит дверь в сторону, чуть приподнимая ее на петлях, чтобы не скрипела.

– Это, Егор… А откуда тушенка-то? Кончилась же вроде…

– Кончилась, но не до конца…

Егор говорит уже, что попало – этот уровень уже пройден, голова занята тем, что дальше.

За открытой дверью виден полутемный коридор.

В проеме стоит человек. Лицом к Егору. Руки скрещены на груди. Ждет.

Воронцов прикрывает дверь за его спиной так тихо, что Егор даже на сразу осознает, что его заперли с этим человеком наедине. А когда до него это доходит, то идиотский его страх возвращается к нему.

– Крестник мой пришел.

Отец Даниил улыбается ему ободряюще, и Егор чувствует, как ненависть изжогой подкатывает откуда-то из глубины его потрохов к горлу и перебивает страх.

– Никакой я тебе не крестник!

– Не слышу тебя, но понимаю, что ты сейчас говоришь.

– Ага, не слышишь! Все ты слышишь, бля…

На лице у попа все то же выражение – кротости и одновременно с этим строгости. Может, все он и слышал бы отлично, да только ничего и слышать не хочет.