Дмитрий Глуховский - ПОСТ [litres]

– Нет у тебя никакого телефона! Нет и не было. Ты на мост зачем пошел, спрашиваю?!

– Чтобы телефон разлочить.

– Ох, ты бляха ты муха! Ты нарочно, что ли, выбесить меня решил?

– Правда. Там на мосту люди… Мертвые. С той стороны. У одного был телефон. Я нашел, хотел открыть. За этим пошел.

Полкан смотрит на него недоверчиво.

– Брешешь! Какие люди еще? Откуда?! Казаки, что ли?

– Нет… Другие. С того берега. Из Екатеринбурга…

Мать вмешивается:

– Оставь его! Дай ему в себя прийти!

Но Полкан не отлипает.

– Значит, так. Тебя дозорные на заставе приняли. Чуть не положили. Ты полз. Был не в себе. Упал. Подошли, противогаз стащили – и в лазарет. Кроме этого чертова дырявого противогаза ничего у тебя не было. Ни табельного оружия даже, сука, ни тем более какого-то там еще телефона!

Егор мотает головой – хочет вытрясти из нее морок. Говорит слабо:

– Значит, потерял?

А как он мог его потерять?

Когда он пытается вспомнить последнее, что с ним случилось на мосту, голова начинает болеть: сначала немного, но чем упорней он скребется в закрытые двери, тем дальше эта боль расходится.

Бетонные опоры и железные скобы-ступени в них – были. Люди, уложенные шеренгой, погребенные непогребенными. Были. Лица. Слова, которые они ему говорили. Были? Телефон точно был – он был у него с собой, так ведь? И, кажется, ему удалось его разблокировать – как-то. Телефон узнал женщину в лицо? Или… А потом… Потом Егор решил пойти дальше… И…

Он вздрагивает.

А это – это ведь могло ему привидеться? Потому что ночь с Мишель, смятые простыни, поцелуи за ухом – этого же не было? Или было? А концерты за Уралом… До куда он дошел на самом деле? Может быть, он провалился в бред, надышавшись испарений, пока карабкался на мост по опорам?

– А паспорт? Паспорт у меня был с собой!

– Какой еще паспорт, Егор? Ты с ума сошел? Нет у тебя паспорта никакого!

– Не мой! Женщины… Из Екатеринбурга… Надежды… И телефон ее был.

Полкан раздувает брыла. Смотрит на жену: парень повредился головой. Но когда Егор моргает, оказывается, что лицо этой женщины – какой она была, когда фотографировалась для паспорта – отпечаталось на изнанке его век. Вот же она: Надежда… Надежда… Кострова.

– Из Екатеринбурга?!

– Да.

– Откуда ж в Екатеринбурге люди с паспортами, да еще и с телефонами!

– А что?

Егор напрягается, пытаясь понять, почему Полкан так глядит на него – с сочувствием и одновременно издевательски.

– Пум-пурум… А то, что нам вот докладывали, что по Екатеринбургу, в войну так дали, что там сейчас неандертальцы по пещерам жмутся если только… У отца Даниила, может, другая информация, но у него ведь и Сатана в наступление перешел…

Егор закрывает глаза, и теперь кинотеатр на изнанке век показывает ему кадры с концерта, который он недавно играл где-то на Урале.

– Чем дали?

– Секретным чем-то. А я в чужие секреты не лезу.

– А что ж ты мне ничего об этом не говорил на своих сраных уроках истории?

– Егор…

Мать подсаживается ближе, берет его руку в свою, разжимает его кулак.

– Ну а сам-то ты должен думать, от чего да почему мы тут сидим себе, как у Христа за пазухой!

– А я тебе говорю, что сам видел паспорт! И она из Екатеринбурга! И телефон был!

– Вот балда упрямая! Ну хочешь так, пускай будет так!

Где паспорт?

И тут ему чудится или вспоминается, что он выбросил его. Выбросил в реку. Почему он выбросил паспорт? Там же… Там же был код. Выбросил… Выбросил. Вот он стоит над зеленым варевом, с трудом удерживается от того, чтобы шагнуть в него. И швыряет бурую книжечку… Она расправляет страницы, летит как бабочка вниз, растворяется в едком воздухе, не долетев…

Выбросил, потому что хотел, чтобы женщина замолчала. Потому что не мог смотреть ей в глаза больше. Потому что она не прощала за то, что он бил ее тело. Не прощала за то, что он взломал ее телефон, что влез ей в душу и допросил ее про умершего сына.

Выбросил.

А телефон? Телефон не выбросил следом за паспортом?

Егор тужит память… Мог. Мог закинуть следом и телефон… Помнится, он нагрелся, слышно через резиновую перчатку было, как нагрелся… Хотелось избавиться от него…

А потом – это. То, что Егор увидел с моста… На берегу.

Нет. Это вот точно похоже на бред. Этого точно не может…

– Зачем ты на мост поперся, последний раз тебя спрашиваю?! Без всяких телефонов! Сбежать хотел или что?! За казаками?! Геройствуешь, бляха?!

– Нет! Я… Хотел посмотреть, что там.

– Ты ах-херел, что ли?! Мы тут чуть с ума не посходили! А он посмотреть хотел!

– Хватит, Сергей. Оставь его. Хорошо, в себя пришел… Пришел, и слава богу.

– Слава богу, ага. Слышала, что батюшка-то говорит? Отец Даниил-то? Говорит, что это он нашего Егорку-то отмолил.

Егор – даром, что только очнулся – кривит губы и брови. Еще чего! И мать кривит губы точно так же:

– Еще чего!

Егор дергается всем телом – оно какое-то бессильное, как во снах бывает, когда вместо мышц руки и ноги наполнены, как полусдутые шины на велике, спертым воздухом. Катетеры присосались к его венам, как пиявки – и он срывает их. Полкан перехватывает его:

– Куда?

– Пусти! Поссать можно мне?!

– Да ты на ногах не стоишь!

– Устою!

– Трубки оставь! Катетеры! Егор!

Егор подтягивает к себе палку, на которой болтается в мешках какая-то мутная байда – из мешков растекается ему по жилам; шикает на мать, опирается на палку – и поднимается с койки. Колени трясутся, но он выпрямляет их. Мать тянется ему помочь, но Полкан останавливает ее: пусть сам. Егор делает шаг, делает другой – находит дверь сортира, идет к ней упрямо и медленно, как первооткрыватель Северного полюса бредет к этому своего гребаному полюсу через ледяную пургу.

Добирается, толкает тяжелую дверь.

Оказывается перед зеркалом.

В отражении кто-то другой: чудовищно тощий, с запавшими глазами и ввалившимися щеками, мертвенно-бледный. Когда это все успело с ним произойти?! Егор оглядывается на мать, еле удерживаясь на своем костыле:

– Это я… Сколько провалялся?

– Неделю.

Мишель подставляет к шифоньеру табуретку, залезает на нее, нашаривает, не видя, коробку из-под обуви, в которой лежат старые зеркальные фотоаппараты – дед коллекционирует. Коробка тяжелая – Мишель знает, почему. Начинает медленно подтягивать коробку к себе – тихо-тихо, так, чтобы не загремели в коробке детали и чтобы она не зашуршала по шифоньерной крышке слишком громко.

Протащит сантиметров пять – и оглядывается на бабку. Бабка вроде бы дремлет, как она всегда дремлет после обеда; и это – единственное время, когда коробку можно ограбить. Но отсюда, с двухметровой высоты, не понять, закрыты у бабки глаза или открыты. Сопит она ровно, на выдохе делает губами «тпру-у», как лошадь; под носом прозрачная капля.