Алексей Калинин - Ведарь

По комплекции похожи на милиционеров, что недавно забирали меня из общежития…

Мужики крестятся на красный угол и степенно обращаются к Давыдову:

— Здрав будь, пан.

— И вам здоровья, мужики! С чем пожаловали? Никак гусары обижают? — лохматые брови снова сходятся на переносице.

— Нет, чего-чего, а обиды не видим. За что спасибо и отдельный поклон, — мужики ещё раз кланяются.

— Чего же тогда? — Давыдов сохраняет нахмуренный вид, но губы озорно подергиваются.

— Дело у нас до твоего денщика. Отпусти на часок покалякать? Расскажет, что на фронте творится, — мужики пристально смотрят на меня, комкают в руках серые шапки.

— Если украл чего, так я и накажу! Если другая забота, то наперед спрашивайте с меня! — выпаливает Давыдов.

Я делаю самое невинное лицо. Перебираю в голове проступки: курица бесхозная носилась, а что бабенку у колодца ниже талии ущипнул, дык ей и самой понравилось. Вроде нет ничего такого, мордобойного.

Я только усмехнулся на его мысли.

— Барин, упаси боже. Мы узнали, что земляк он наш, из-под Владимира, вот и хотим новости услышать, что там да как! — мужички испуганно отшатываются от «разъяренного» Давыдова.

— А-а-а, вот откуда по-русски так шпарите. Опять я без щей останусь? — качает головой Денис Васильевич, потом усмехается. — Ступай, Митька, наговоришься — придешь обратно. Все одно сегодня никаких дел не ожидается.

Мужики кланяются барину и выходят в сенцы. Я накидываю обмундирование — авось удастся и настойки выцыганить у слушателей. Наказываю хозяевам присматривать за Давыдовым. Не знаю, поняли или нет, но согласно кивают.

— Показывайте, мужички, куда идтить-то надо? — я выхожу в летнее утро.

Хмурые мужики машут рукой и топают вдоль деревни, позвякивают подкованными каблуками на булыжниках. Я следую за ними. Думаю по пути, каких бы небылиц наплести, чтобы чарку поднесли поглубже.

Просыпается утопающая в зелени деревня. Крупным яблокам ещё не пора, зато синеют боками камешки слив и блестят малиновой дробью кусты черешни. Петухи кричат как в последний раз, радуются солнцу. В заклетях у домов петушиное горлопанство обсуждают гогочущие гуси.

Белеют боками мазанки, почти возле каждой красуется сухой и поджарый конь. Наш полк временно расквартирован в Заблудове. Гусары постоянно в боевой готовности, могут по одному кличу вскочить в седло. Правда, если с музами ночуют, то клич придётся повторять дважды.

Подходим к крайней мазанке. С первого взгляда она ничем не отличается от других, на второй взгляд видно, что с хозяином что-то не так. То прореха в крыше, то рваный угол пузыря на окне — глаз подмечает мелкие детали неурядицы. Не может быть такого у деловитых поляков, значит, хозяин либо болеет, либо редко здесь живет.

Один из мужиков ударяет в потемневшую от времени дверь. Та беззвучно отворяется, на пороге никого.

— Заходите, чаво мнетеся! — командует дребезжащий голос.

Ой, и не нравится мне в этой мазанке, вроде и нет ничего тревожного в сидящем на полатях старике, но какое-то непонятное чувство ноет под ложечкой. Так и хочется плюнуть на настойку, на мужиков с дедом, да бежать со всех ног без оглядки.

У меня тоже прокатилась внутренняя дрожь, похоже, я перенимаю эмоции от людей, чью реальность вижу.

— Пришел, значитца. Садись за стол да внимай словам моим, — старик в длинной ночной рубашке смотрит сквозь нас.

— Долгих лет, дедушка! Сказали, что мне речи разводить, а тута слушать придется? Может, тогда пойду я? Не досуг лясы точить, — я разворачиваюсь к выходу, когда на плечо ложится дубовая ладонь.

— Подожди, служивый! Дело сурьезное, твоего барина касаемо. Послушай старика, и подумай, как дальше быть, — мужики кивают в сторону стола.

— Так и быть, уважу старость. Говори, деда, чего накопилось? — я сажусь за грубо срубленный стол и наливаю из кринки молока, хоть что-то коли не предлагают настойку.

— На барина твоего хороброго, да на фельдмаршалов рассейских объявлена охота, — вещает старик с печи. — Корсиканец назначил за каждого награду в виде большого села.

— Ну, рассмешил, деда! Да Денис Васильевич гордится, что является личным врагом Бонапарта. На раутах и балах так скромно и провозглашает. Может, чего нового скажешь? — не удерживаюсь от смешка.

— Нового хочешь? Не людям корсиканец объявил сию награду, — отвечает старик.

От таких слов холодеет на душе, я осматриваюсь в поисках икон. Так вот что смущает — в мазанке нет красного угла.

— Да ты крестись на небо, чай, рука не отсохнет, — угадывает мои намерения старик. — Сынки, покажите ему нечисть, о которой я говорю.

Кряжистые мужики поднимают с пола тяжеленную крышку, и открывается подвал, в темноту уходят деревянные ступени.

— Пойдем, Митрий, и не пужайся! Зверь не опасен, — говорит один, пока второй запаливает факел.

Под мазанкой расположился большой зал с громоздкой клеткой в углу. В неровном свете пляшущего огня из-за бурых прутьев на нас зыркают глазищи огромного волка. Сверху хлопает крышка, я вздрагиваю от неожиданности.

Хриплое рычание существа леденит и сковывает тело. Волосы шевелятся на макушке от вида зверюги. Волк покачивается на задних лапах, передние опущены к шерстистым бокам.

— Свят-свят-свят! — рука сама творит крестное знамение.

Волк щерится зубастой пастью, глядя на меня.

Похож на того самого перевертня, которого я переехал машиной…

— Вот каким нелюдям обещана награда, — гудит мужик с факелом. — Оборотни, изгои рода человеческого. Могут быть как людьми, так и зверьми.

Волчара смотрит сквозь медные прутья с такой ненавистью, что будь я менее тверд — прожег бы две дымящиеся дыры, как от пушечных ядер.

— Откройте дверцу, сразимся честно! — рычит оборотень, растягивая слова.

— Ага, поищи дураков, не для того за тобой охотились, чтобы потом отпускать, — усмехается мужик с факелом.

Взревевший оборотень кидается на решетку и тут же отлетает к стене. Жалобно заскулил, вылизывая дымящиеся лапы.

— Меди боятся? — спрашиваю я у мужиков.

Мы осторожно поднимаемся наверх.

— Только заговоренную, остальную просто не любят, — отвечает мужик, вынимая из кармана красное яблоко с выбитыми рунами.

— А это чавой-то такое? — спрашиваю, когда вижу, что мужик подносит белеющий черенок к факелу.

— Оружие супротив них, медная бомба. Фитиль тлеет три секунды, как подожжешь — сразу же бросаешь! — мужик поджигает «черенок» и швыряет в подвал.

Захлопывается тяжелая крышка. Внизу гулко ухает, земля ощутимо качается под ногами, с полки соскакивает пузатый горшок и разбивается на осколки.

— На штейште, — вспоминаю я слова полусонного хозяина.

— А теперя спустись и посмотри: на какое счастье, — хмыкает старик с полатей.