Алексей Калинин - Ведарь

Слезы наворачиваются… и мне не стыдно…

Всё расплывается перед глазами, тело выворачивает наизнанку, резкая боль хлещет раскаленными плетьми. Изо рта льётся кровь, в кашле вырываются скользкие кусочки мяса, но яростная жажда как можно дороже продать свою жизнь толкает вперед тяжелым локомотивом.

Степан топает рядом, корчится от удушающего кашля, падает и вновь поднимается. Торжествующий ор приближается, уверенные в своей победе, немцы спешат добить тех, кто ещё шевелится. Они не догадываются, кто их ждет за непроглядной пеленой смрадного тумана. Они даже не знают, что мы уже подняли винтовки…

Сзади разрываются артиллерийские снаряды, впереди летит победный вой. Среди ядовитого тумана, по пожелтевшей траве бредут «мертвые» русские солдаты. Идут выбирать немцев в спутники на прогулку до небес.

Я ощущаю, как по невидимому телу вполне ощутимо пробежали мурашки. Я хочу выбраться из сна и одновременно досмотреть его до конца. Степана я уже видел раньше… Видел во сне про Великую Отечественную войну, также с Давыдовым. Он постоянно фигурирует в моих снах…

Пушечными ядрами выныривают навстречу три огромных бойца в противогазах. Ошеломленно останавливаются, разглядев наши фигуры. Мне хватает секунды, чтобы раскроить брюхо ближайшему фрицу. Сизые кишки вываливаются скользкими веревками на землю. Остальные двое громко рычат.

— Как же без вас, твари! — кричит Степан и срывает с шеи заговоренный амулет.

— Умри, охотник! — на чистом русском доносится из-под противогазов.

Немцы складываются пополам и тут же выпрямляются, увеличиваясь в размерах. На телах рвется одежда, слезает вместе с кожей. Блестят выбитые стекляшки противогазов, резиновые маски рвутся, обнажают вытянутые звериные морды.

Снова перевертни! Как же там Юля?

Два огромных получеловека-полуволка стремительно кидаются на согнувшегося в кашле Степана. Под штыком шевелится располосованный немец, я, выдернув штык, вонзаю острие ещё раз, в сердце. Он и не думает умирать, вертится как пришпиленная бабочка и хватается за цевье. Человек бы уже умер, а этот фриц всё никак не сдохнет…

Степан пропадает из виду, лишь мутное пятно скользит между машущими огромными лапами оборотнями.

Да этого не может быть — это неправда! Я крещусь и снова вонзаю штык в живучего фрица.

Бабушка рассказывала страшные истории пострелятам, чтобы те не шалили и не слезали с полатей, но чтобы эти страхолюдины существовали на самом деле…

Сон или явь?

Может сейчас снова выйдет Татьянка и уведет меня в сказочную даль?

Боль, разрывающая на мелкие части, показывает, что это не сон, а проклятая явь.

Клацают клыки, пытаются ухватить ускользающего солдата. Вот один зверь отлетает, зажимая морду, и на лету превращается в человека. Грохается на землю здоровенный фриц, а не лохматый оборотень. Секунду спустя рядом впечатывается в землю ещё один голый человек.

Степан поднимается с колен, в руке блестит зубчатый кругляш, покрывающийся зеленой накипью. Под штыком дергается немец, смотрит на меня сквозь окровавленные стекляшки противогаза. Я вишу на ружье и вижу, как штык до дула погружается в тело немца.

Он не умирает…

— Твари! Все им мало! — сипит Степан.

Напарник бухается рядом с дергающимся немцем и поднимает руку с зубчатым медальоном. Четыре резких удара и немец затихает, смотрит в небо пустыми глазницами противогаза. Я выпускаю винтовку и падаю на желтую траву, раскаленный кашель сотрясает тело.

— Кто это? — удается просипеть пересушенным ртом.

— Выживем, узнаешь! Обязательно узнаешь. А сейчас, пошли. Ура-а-а! — вопит нечеловеческим голосом Степан, помогая мне подняться. — Ура-а-а! Мать вашу так перетак и во все щели!!!

Это «Ура-а-а» придает сил, вливает в тело новую оживляющую кровь, клич подхватывают плетущиеся бойцы. Этот крик ярости сминает победный рев немцев. Впереди, за раздергивающейся газовой полосой, виднеются фигуры опешивших немцев.

На них катится мощное «Ура-а-а». Из тумана выныривают мертвецы.

Идут…

Хрипят…

Сплевывают куски легких на обгорелую землю.

Я кричу, я иду, я кашляю и умираю вместе с неизвестным солдатом. Я так же недавно шел на оборотней, я понимал его, как никто другой. Я жду окончания сна, чтобы вернуться к Юле…

Животный ужас плещется в стекляшках противогазов, немцы оторопевают при виде «восставших из ада». Суеверно крестясь, передние ряды германцев немного отступают, когда раздается залп ружья с нашей стороны.

Степан точно срезает толстого фрица, повернувшегося спиной. Тот тонко взвизгивает, взмахивает руками, как подстреленный стерх, и огромная туша падает на ближайшего соратника, похоронив его под собой. Этот эпизод служит сигналом к массовому бегству.

Немцы несутся, не разбирая дороги, прыгают через окопы, повисают на проволочных ограждениях. Мы идём на них, глядим поверх кровавых повязок незрячими глазами. Стреляем, добиваем штыками, падаем и вновь поднимаемся.

Со стороны крепости ударяет пулемет, пули впиваются в спины удирающих немцев. Семитысячная орда отступает перед напором семидесяти защитников крепости.

Я иду, превозмогая скручивающую боль, сгибаясь от жесточайшего кашля, иду с одной лишь мыслью — как можно больше забрать с собой. Легкие взрываются фугасом при каждом вздохе, молотками стучит в виски отравленная кровь, я задыхаюсь. Падаю и ползу, мутным сознанием держусь за уходящую жизнь.

Я умираю. Умираю, чтобы жили другие…

Я очнулся.

Стальные руки хлестали по лицу, в горле жгло от горького дыма. Огонь жадно лизал иконы, деревянные перекрытия почерневшего потолка. Невидимый человек подхватил моё связанное тело, и потащил из горящего здания.

Свежий воздух прояснил сознание, холодная земля остудила разгоряченное тело.

К ясным звездам уносился густой черный столб дыма, снизу подсвечиваемый яркими языками пламени.

Горел храм Уара, храм, где молились за умерших некрещеными. Серыми пятнами скользили сельчане, в руках поскрипывали ведра. Женские крики хлестали по ушам, пламя все больше разгоралось, жадно пожирая деревянные стены.

Над зеленой крышей светился в лучах огня православный крест, то скрываясь за плотными клубами, то проявляясь как маяк в разыгравшейся буре.

Кто меня вытащил? Как я тут очутился?

Юля! Что с ней?

Мой спаситель куда-то подевался. Веревки сдавливали грудь объятиями удава, тугой кляп не давал нормально дышать.

Под свежим ветерком огонь разгорался сильнее, угрожал перекинуться на постройку рядом, а оттуда и на все село. Чем страшны деревенские пожары — беда одного может стать общим горем.

Метнулся участковый, половина воды выплеснулась на домашние трико, но ведра все-таки опрокинулись в жадный зев пламени.