Дарья Еремина - Живой проект [СИ]

— Ты не выходишь лишь потому, что боишься увидеть при следующей встрече заявление об уходе.

— И вы собираетесь спасать меня против моей воли?

— Спасать тебя? Ха! Я поставил на тебя двести баксов. Я спасаю свои двести баксов!

Михаил, глядя на дорогу, в очередной раз отклонился и, прикрыв веки, отвернул лицо.

— Расслабься…

Михаил знал, что у Джоффри есть свой клуб, и он играет в нем по вечерам на саксофоне. Конечно, совершенно не обязательно было покупать себе клуб, чтобы играть в нем на саксе, но подобный образ действий и делал Джоффри тем, кем он являлся.

Сейчас здесь было темно и тихо, со столов торчали кривые ножки перевернутых стульев, создавая впечатление непроходимого бурелома. Было достаточно прохладно. Охранник, впустивший хозяина и его гостя, спросил, не нужно ли подсобить. Джоффри отмахнулся и включил свет в баре.

Михаил погрел дыханием ладони и снял стулья с одного из столиков.

— И еще с этих двух, тогда! — обернулся Джоффри, указав на столики между выбранным Михаилом столом и сценой. Гость продолжил снимать стулья. — Слушай, а сними все тогда! — придумал Джоффри, — а то скоро придут девочки, начнут громыхать. Оно надо?

Михаил остановился на мгновение, осмотрев зал. Посмотрел на шаманящего у барной стойки негра и, насмешливо покачав головой, принялся за работу. Когда он, наконец, сел, Джоффри поставил на столик два бокала — перевернутых конуса с оливками на дне. Ольга любила мартини, но не ела оливок. Воспоминание о ней свободно перетекло к вопросу Анны: «Что вы от меня хотите, Михаил Юрьевич?» Михаил поднял взгляд на негра, но тот опередил его:

— Согрелся?

— Да, — усмехнулся президент, — Джоффри, вы же знаете, что я не пью.

— Давай договоримся, Миша, здесь и сейчас правила устанавливаю я. Это мое заведение, твое мы покинули двадцать минут назад. Так что я не спрашиваю, а ты не споришь.

— Мягче растаявшей шоколадки, — вспомнил Михаил.

— Что?

Михаил выпил мартини и пояснил:

— Петр сказал на днях, что я стал мягче расплавленной шоколадки. После корпоратива он… уйдет.

— Из твоей жизни?

— Да.

— Хочешь об этом поговорить?

— Нет.

— Я слышал, ты встречался с президентом. Как прошло?

— Как и ожидалось.

— Тебя посадят?

Михаил удивленно рассмеялся, Джоффри наполнил опустевшие бокалы.

— Почему вы так решили?

— Да, подумалось. Хотя, если бы он говорил с тобой год назад, точно посадил бы.

— Год назад было не за что.

Джоффри искренне рассмеялся:

— Миша, начни ты отстаивать это «не за что» с присущим тебе упрямством, они действительно бы рано или поздно сдались и поверили. Но то, что делается от твоего имени, делается тобой.

Михаил достал сигареты и закурил.

— А почему ты не пьешь, кстати?

— Я курю.

— Одно другому не мешает.

— Ну, я решил либо то — либо то.

— И все?

— Что все?

— Ты решил, что не пьешь и поэтому не пьешь? Просто потому что решил? Без причин? Даже в хорошей компании? Даже когда есть повод? Я думал у тебя проблемы со здоровьем из-за бурной молодости или что-то вроде того.

— Нет…

— Это же твоя жизнь, как можно не делать что-то приятное только потому, что однажды решил это не делать?

— Джоффри, вы хотите об этом поговорить? — не удержался Михаил. — У меня на столе месячные отчеты и это лишь часть того, с чем я собирался сегодня разобраться.

— За персону года, Миша! — Джоффри поднял бокал. — Ты это заслужил. Действительно заслужил.

— Спасибо, но мне это кажется издевкой чистой воды. Начиная с покушения весной, эти расправы, убытки, Океан-3, Петр… от меня даже Людмила уходит.

— Людмила тоже?

— Да.

— Хочешь об этом поговорить?

— Нет!

— Тогда за персону года! — Джоффри выпил и когда Михаил поставил свой бокал, добавил: — По крайней мере, ты еще жив.

— Вы собирались сыграть для меня, — усмехнулся Михаил.

— Ты же не слушаешь музыку, — напомнил негр.

— Ну, я и не пью…

— Точно!

Осушив еще один бокал, Джоффри на несколько минут исчез в подсобных помещениях. В это время, наконец, подъехала охрана Михаила. Они не особо церемонились с охранником Джоффри, и успокоились, лишь увидев шефа.

— Это со мной, — успокоил Михаил охранника бара.

Присев за дальним столиком, клоны и Вася растворились во мраке помещения.

— Надеюсь, ты поймешь, что для музыки не может быть или не быть времени, Миша, — Джоффри материализовался на сцене и присел на высокий стул. Единственная лампочка, освещавшая его сверху; силуэт, представший зрителям, напомнил Михаилу когда-то давно виденную у Ольги фотографию. Ей бы это понравилось, подумал он. Если бы она все еще хотела быть частью его жизни.

— Для меня это как дыхание, — продолжал Джоффри, возясь с инструментом. — И ты сейчас здесь потому, что я хочу поделиться своим дыханием с тобой, — он облизал полные губы и улыбнулся своей заразительной улыбкой. — А с кем бы ты хотел поделиться своим дыханием?

Когда он заиграл, первое что Миша почувствовал — это озноб. Поднимающая каждую волосинку по пути, с ног и до плеч по его коже прошла волна. Президент откинулся на спинку и поднял подбородок. Чудилось, что звук входит в него посредством не столько ушей, сколько всего тела: он ловил его ртом и глазами, внимал ему грудью, пропускал сквозь позвоночный столб, задерживал в бедрах, после чего тот стекал с кончиков пальцев ног и растворялся в окружающем его мраке.

Он все еще пытался удержать контроль над своими чувствами и эмоциями, но два бокала мартини на голодный желудок подточили желание сопротивляться. Уже пару минут спустя его захватил демон, которому поклонялся сам Джоффри и в чье царство дверь приоткрыл. Михаил еще не знал его имени…

— Ты знаешь, я полюбил сакс еще ребенком, но начал брать уроки лишь в тридцать восемь. Тогда это помогло мне выжить, — Джоффри в предвкушении постукивал мыском ноги. — А что помогает выжить тебе?

Михаил широко улыбнулся и закивал, узнав мелодию. Достав из кармана сигареты, он в шутку махнул одной и закурил. Джоффри недовольно покачал головой, его глаза смеялись, а щеки надувались, чтобы одарить мир сочной и тягучей радостью.

— Незадолго до этого, в тридцать шесть, я познакомился с твоим отцом. Однажды он сказал, что никогда не будет делать черных людей. Я спросил: «Потому что нас и так слишком много?» «Нет! — воскликнул твой отец, — потому что никто и никогда не поверит, что твою расу можно лишить чувств!» А ты давишь чувства, чтобы не сочли черным?

Миша засмеялся. Джоффри продолжал играть. Когда же и эти бодрящие и будоражащие звуки резко смолкли, Джоффри заговорил не сразу.

— Одиннадцать лет назад мир стремительно сжался, и я оказался в комнате, за стенами которой не было ничего и никого. Я прожил в ней отдельную жизнь, как в стеклянном сувенирном шарике, забытом в чулане. И некому было найти его, чтобы встряхнуть. Я умер. Моя память сожрала меня с потрохами, я мечтал и не мог забыть ни секунды, ни строчки, ни слова, ни морщинки, бывших мне столь дорогими. И умер я не единожды, и тело и разум и душа. Но когда месяцы спустя я очнулся в больнице и с удивлением обнаружил на месте гниющей смрадной кучи плоти нечто живое, я посмотрел в потолок и спросил Его, чем я плох, раз Он не хочет забрать и меня? А Он помолчал и ответил, что сделал обезболивающее и теперь мне станет легче. И знаешь, Миш, мне на самом деле стало легче! Через несколько месяцев я окончательно переехал в Россию и однажды зашел в этот бар. Здесь играл Макс Парамонов, я тогда понятия не имел, кто это. Он сидел на этом самом месте и извлекал из сакса такие звуки, за которые мне хотелось начистить ему морду. Я слушал его минут десять, а потом сказал, что это было худшим, что я слышал в жизни и что мне стыдно за то, что я не могу отнять у него инструмент.