Ольга Ворон - Сезон охоты на единорогов

— Что случилось? — шёпотом спросил я, чтобы не тревожить Женьку в доме.

Юрка смотрел по-взрослому тяжело и тоскливо.

— Это от чего? — ткнул он пальцем в моё плечо.

Я проследил за жестом и выдохнул с облечением. Стало понятно, и почему сменился его взгляд, и за что меня Фея посчитала ужасным «нежить». Я натянуто улыбнулся и ответил уже спокойнее:

— Это огонь, Юр. Просто огонь.

Рубашку я, дурень старый, снял, ещё когда рубанком махал, и дальше работая, не удосужился набросить хотя бы на спину. А, ведь, было время, когда не забывался так, памятуя, какие чувства вызывает у неподготовленных вид не восстановившегося тела. Прожжённая когда-то кожа, конечно, снова наросла, но стала белой и рельефной, в складках, словно собранная в кулак ткань. Несколько дырок от пулевых ранений всё ещё цвели безобразными тёмными бутонами на торсе. И три длинных старых шрама тянулись через корпус. Да одна свежая рана в боку едва затянулась, и ещё подчас подмокала. Спиной же к людям совсем не стоило поворачиваться. Не для слабонервных это. И год восстановления не помог — не было у меня за это время и дня, когда бы не ожидал атаки, когда мог бы впасть в спячку и заживить следы былой боли. Потому приходилось скрывать. А вот, получается, впервые за столько лет нашёлся дом, где руки порадовались труду, нашёлся мир, где оказалось можно передохнуть, не беспокоясь, тут и забылся, дурень старый, тут и раскрылся…

Я осторожно взял Чуду за плечи, всмотрелся в потемневшие тоскливые глазки.

— Мужская доля такая, Юр. Подставлять свои плечи под боль. Закрывать собой тех, кто важнее для мира. Был и у меня в жизни такой момент, когда мои плечи оказались щитом. Я этого не стыжусь, Юр. А ты не бойся на такое смотреть. Человек жив, пока жива его душа. А тело — это у нас всех наживное. Сейчас есть, потом нет, потом опять есть. Как одежда, Юр. Не более.

Юрка потянулся ко мне и ладони положил на гофрированную ожогами кожу. Склонил голову на бок, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Поводил тёплой ладошкой, погладил, закрыв глаза. А у меня внутри всё в ком смёрзлось — такие у него мягкие детские невесомые ладони. Словно дочка погладила…

— Она странная. Словно неживая. Как будто змея сбросила… Ты что-нибудь чувствуешь?

Я усмехнулся:

— Чувствую. Как бульоном пахнет!

— У! — обиделся Юрка и легко прихлопнул ладонью мне по плечу. — Вредина!

Это уже был обычный весёлый Чуда. Сощурился весело и хитро, собираясь выдать какую-то смешную колкость, но тут же опять посерьёзней:

— Ты только рубашку накинь. Не надо, чтобы Жанька видел.

И, ведь, прав пацан! Не надо, чтобы его опекун считал меня увечным. Нет стыда в том, чтобы пострадать, защищая или сражаясь, но не восстановиться после — это уже тревожный сигнал. И не каждый тарх возьмёт в напарники того, кто не может справиться со своим же телом. Поэтому, не возражая, я потянулся к ещё не разложенному рюкзаку и потянул из-под клапана свежую рубашку.

Накинул, поднялся и кивнул на дверь в кухню:

— Пошли, что ли?

Спрашивать, не выдаст ли меня мальчонка, бессмысленно.

В комнате Женька уже разливал по тарелкам суп. И запах в доме стоял шикарный — петрушки с зелёным луком! Я за последние полгода уже и подзабыл это приятное чувство, когда так тянет быстрее зачерпнуть первую ложку. Привык на сухомятке, урывками, без чувств, лишь бы закинуть в тело хоть что-то, что поддержит жизнь и возможность двигаться. А тут…

— Руки! Руки! — засуетился Чуда и потащил меня к рукомойнику.

Обычная деревенская конструкция, бадейка с соском, висящая над жестяной раковиной, а меня на некоторое время вогнала в ступор. Отвык всё-таки от цивилизации, от порядка и чистоты. Но оплошать себе не дал. Вслед за Юркой умылся и, просушив руки о льняное полотенце, больше напоминающее отрез от скатерти, пошёл к столу.

А Жаня уже резал летний салат. Вспомнил их пустой огород, и понял, что ребята молодцы — помидорами и огурцами на своей земле не обзавелись, но добрососедскими отношениями — успели.

Я опустился на стул с края, как и до того, на место, положенное гостю и замер над своей тарелкой. В прозрачно-жёлтом бульоне смирно лежали резанная аккуратной соломкой картошка, кусочки мяса и самая настоящая домашняя лапша. И более притягательной картины я давно уже не видел! Хотелось скорее есть, но, глянув на Юрку, молча ждущего команды, остановил свой порыв. Тот явно глотал слюнки, но ждал, неотрывно наблюдая за процессом резки. Всё правильно, всё по доброй традиции, чтимой и тэра, и людьми. Значит, как дома, в школе, за стол садятся все одновременно по команде старшего.

— Жааань, — протянул Чуда, — ну когда, а?

— Сейчас, ещё хлеб нарежу, — коротко отозвался Женька, не прекращая работы.

Чуда всколыхнулся:

— Так пусть тамплиер нарежет! Ну, чтобы время не терять…

Женька остановился. Да и я замер, чтобы неловко не нарваться.

Любой Меченый — повелитель для своего стража, тот, чьи желания исполняются, если не грозят ему же бедой. А тут такое дикое пожелание — дать кому-то чужому, пришлому, едва приставшему к меченному, порезать за столом хлеб! То, что делает только хозяин, только старший в связке. Так отодвинуть от себя стража — тяжело его унизить или наказать. И Женька — если глаза мои меня не подводят — явно не заслуживал такого. Да и я пока не рвался на роль первого в стражестве…

Но, кажется, Чуда даже не понимал, что сказал и насколько подставил своего опекуна. Он смотрел на нас, переводя непонимающий взгляд с одного на другого, и ждал.

Женька медленно опустил нож на стол. Хладнокровия хватило не бросить, не оскорбиться, не наломать дров. Опустил и дисциплинированно отозвался:

— Как угодно.

И подтолкнул на мою сторону стола нож. Как положено — ручкой вперёд.

Но я в ответ покачал головой.

Чуда сжался, словно поняв, наконец, что сделал что-то плохое, и, буркнув что-то неясное под нос, отвёл глаза.

Женька ещё ждал. То ли нового решения Юрки, то ли, что я всё-таки воспользуюсь этим шикарным шансом и отодвину его от Меченного. Не происходило ни того, ни другого. Тогда он медленно забрал нож и сдержанно продолжил разбираться с овощами.

Наконец, в полном молчании мы сели обедать.

Суп был великолепен. Нет, даже не так. Этот обед казался роскошеством, богатством, недоступным доселе раем на земле. И этот рай не могло испортить даже гробовое молчание за столом.

Юрка, понимая, что сделал что-то не так, быстро и насуплено жевал, и вовсю старался не сильно греметь ложкой по тарелке, что получалось далеко не всегда. Когда закончили, он первый схватил свою тарелку, взял со стола опустевшие блюда и поволок на кухню мыть. А мы с Евгением остались за столом одни. Неловкость нарастала, взглядами старались не пересекаться. Вроде и понятно, что случилась нелепость, детская глупость, и ничего больше, но на сердце оставалась тяжесть даже у меня. Уж что испытывал Женька — даже думать не хотелось.