Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

«Роджер, – думает Эмбер, – чёртов обнаглевший ныряльщик за жемчугом. Какая-нибудь большая акула так или иначе должна была откусить ему ногу. Какой-нибудь хозяин морей, или водная охрана, или что там было актуально до Апокалипсиса, должен был запретить ему вообще нырять рядом с этой жемчужиной».

Роджер отворачивается, когда они входят в столовую. Эмбер чувствует, как волосы у неё на руках, наэлектризовавшись, встают дыбом от напряжения. Она ловит себя на том, что на полном серьёзе ждёт нападения. Если бы на месте Роджера был Вик, он бы уже нападал – не потому что такой уж подонок, а просто из страха, просто ради того, чтобы не дать ей ударить самой, первой, не дать ей сделать что-то, чего он боялся бы.

Чего боится Роджер? Понятно.

Взяв свой поднос, Эмбер подсаживается к нему. Дженни остаётся у неё за спиной, и в её затихающих шагах Эмбер явственно слышит испуг, но меньше всего на свете ей хочется её подводить.

– Привет, – говорит она, отламывая кусочек лепёшки. – Как самочувствие?

Сегодня на завтрак, как обычно, овсяная каша и некрепкий чай, а ещё апельсин, а ещё – лепёшка, хрустящая снаружи и мягкая внутри, удивительно вкусная. Эмбер ни разу не ела такой до того, как оказалась в гостинице.

Роджер смотрит в столешницу. В нём больше нет ничего от вчерашнего Роджера, никакой ярости, никакой силы, он похож на спустившее колесо, посеревшая резина и ржавый металл, но Эмбер не жалко.

– Я не знаю, что на меня нашло, – говорит он, когда Эмбер уже доедает лепёшку.

Он больше не выглядит опасным, скорее, избитым, хотя синяков на нём нет. Эмбер думает о том, что ударом в висок можно убить. На самом деле действительно можно, если ударить достаточно сильно для того, чтобы проломить кость, которая в этом месте удивительно тонкая. Вчера Эмбер об этом даже не помнила.

– Никто не знает, – отвечает она.

Посмотреть на бродяг, которых занесло в Городок чисто случайно, и опознать в них опасность – проще простого. У них тяжёлые взгляды и тяжёлые походки, у них из-за поясов торчит оружие, ничем не прикрытое. Они ругаются матом и скалят жёлтые зубы. Мимо них лучше не проходить, а если и проходить, то не в одиночестве. Проблема только в том, что люди, на которых стоит клеймо «Даже не думай» – вовсе не единственный источник опасности. Ну, и ещё в том, что от тех, на ком этого клейма нет, достаётся обычно больнее.

– Я правда… – начинает Роджер, но Эмбер обрывает его.

– Послушай. – Она стискивает стакан с чаем так крепко, что пальцам становится больно. – Мне это неинтересно. Я хочу от тебя двух вещей. Чтобы об этом никто не узнал и чтобы больше ничего такого не повторялось. Понятно?

Впервые за всё время их разговора Роджер поднимает голову и смотрит на Эмбер. Глаза у него водянистые, в красных ленточках капилляров, и, видимо, в эту ночь он не спал.

– Я хотел попросить о том же, – говорит он. – Я могу извиниться.

Хозяин морей, водная охрана или кто там ни за что на свете больше не пустят ныряльщика за жемчугом в эти прозрачные воды. Большая страшная акула ни за что не подпустит его к сверкающей раковине.

– Просто не подходи к ней больше, – советует Эмбер, а потом ей становится страшно.

Не то чтобы она когда-то хотела становиться большой и опасной акулой. Не то чтобы она когда-то собиралась охранять вообще хоть кого-нибудь, конкретно сейчас – становиться для Дженни кем-то вроде собаки, вроде её драгоценного Ренли, который так любил, играя, приносить ей обратно брошенное кольцо.

Что будет, если однажды Эмбер станет нечего принести?

Завтрак больше не лезет в горло. Она с отвращением отодвигает поднос.

За всю жизнь у неё был один-единственный друг, и сейчас она чувствует спиной его взгляд. Ни тепла, ни понимания, в этом взгляде нет ничего. У неё был один-единственный друг, а сейчас его нет, и Эмбер понятия не имеет, бывает ли как-нибудь по-другому. Что, если рано или поздно все отворачиваются, не объясняя причин?

Она читала книги, в которых было по-другому, но в тех книгах не было ни живых мертвецов, ни гонок от них, ни хоть каких-нибудь, даже самых завалящих Дженни и Эмбер.

Её жизнь пишется здесь и сейчас. И от этого страшно.

Суматошно, торопливо Эмбер выходит из столовой, и стук её шагов отдаётся прямо в висках. Собственная комната не кажется сейчас местом, способным укрыть, поэтому она ищет другое убежище: стиснув кулаки, едва удерживаясь от того, чтобы перейти на бег, проходит по коридорам, пересекает холл, выходит на улицу…

Солнце бьёт прямо в глаза. Эмбер в нерешительности замирает, вцепившись в перила крыльца.

Столица всё ещё немного пугает её, ну и к тому же ей сейчас совсем не до прогулок. Ей не хочется гулять, ей хочется сесть куда-нибудь, где никто её не достанет, спрятаться там, остаться наедине с собой – и желательно без собственных мыслей, отключиться и не думать вообще ни о чём. Поэтому когда Эмбер замечает приоткрытую дверь гаража, она без раздумий ныряет в неё, чтобы тут же плотно прикрыть за собой.

Все, кто могли бы быть здесь, сейчас в столовой, так что у неё есть время. Ей много не надо.

В гараже находится только транспорт организаторов: пикап Лилит, несколько микроавтобусов, потёртый автомобиль Антонио – круглые фары и вытянутые бока, чей-то кабриолет, парочка мотоциклов… Транспорт участников – сразу после того, как его со всех сторон осмотрели – перевезли на стадион перед началом соревнований. Ещё одна предосторожность, понимает Эмбер, ещё одна предосторожность, в которых Лилит так хороша: мало ли что может сделать один конкурент с велосипедом другого.

А у организаторов нет велосипедов, да и делать с ними что-то бессмысленно.

Она медленно проходит между машин и предсказуемо останавливается у пикапа. Ключи жгут карман – как раз собиралась отдать. Эмбер открывает дверь, это легко, для этого не нужно уметь водить, и забирается в кабину, вытягивает ноги, благо места достаточно, и откидывается на спинку сиденья. Закрыть глаза она не решается, просто смотрит туда, где потолок сходится в одну линию с лобовым стеклом, и пытается не думать ни о чём, кроме этой линии – простой, чёткой, понятной.

Эмбер смотрит на неё, не отрываясь, даже когда дверь в гараж открывается и по бетонному полу раздаются шаги. В конце концов, у неё огромная практика в том, чтобы таращиться в одну точку и игнорировать всё остальное.

Вошедший её, очевидно, не замечает. Он занимается чем-то своим – громыхает ящиками и инструментами, а потом, кажется, начинает что-то сверлить. Противный звук, впрочем, длится недолго, он скоро сменяется аккуратным, точным, коротким постукиванием молотка, звяканьем каких-то железок, и Эмбер успевает по нему почти заскучать: под такой визгливый, громкий шум у неё, возможно, получилось бы уйти из гаража незамеченной. Сидение в одиночестве теряет свой смысл, если рядом появляется кто-то, ведь так?