Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

Не вставая и не отворачиваясь, Дженни стягивает свою майку через голову и, скомкав её, небрежно вытирает лицо. Её бледная кожа кажется сияющей в скудном, то и дело мигающем свете, на рёбрах – у сердца – расплывается родимое пятно красивой, причудливой формы. Оно выглядит как изящный рисунок, как украшение, тёмный островок посреди белоснежного океана.

– Он сказал, – невнятно говорит Дженни, ныряя в футболку, – что я не имела права обходить его в гонке.

– Вы ведь были в разных заездах?

Оттянув край и внимательно разглядывая неяркий рисунок, Дженни кивает.

– Ага. В этот раз в разных, в прошлый – в одном, и каждый раз он только третий, а мы всё время вторые…

– И ты виновата?

Дженни кривится.

– А то. Я, правда, не понимаю, почему он в таком случае не зажал в коридоре Вика, или Лиссу, или Фредди. Почему не зажал тебя, очень даже понятно: вон как ты с ним разобралась. Эмбер, – она испуганно выдыхает, широко распахивая глаза, – ты же его не убила?

Эмбер пожимает плечами.

– Он дышал, когда мы уходили.

«Ничего ему не будет, – думает она. – Потерпит».

Эмбер знает, что не должна так думать и чувствовать, и это её немного пугает, но даже если с Роджером что-то случится, ей всё равно. Она не поедет смотреть на то, как он горит в «хорошей печи» и не будет помогать заталкивать туда грубый гроб с его телом, даже если Лилит снова выпадет жребий прогуляться до крематория.

– Ты меня удивляешь, – медленно говорит Дженни, словно прочитав её мысли. – Спрашиваешь у меня, не жаль ли мне зомби, а сама не жалеешь живого…

– Они не выбирали, кем стать, – отвечает Эмбер чуть резче, чем следовало бы. – А он сделал выбор.

И точка.

– Ты тоже меня удивляешь, – добавляет она после паузы. Дженни вопросительно вскидывает глаза. – Шутишь и интересуешься, как он, вместо того, чтобы…

– Завернуться в одеяло и плакать?

– Ну… Да.

– Это же к лучшему. – Дженни улыбается, но эта улыбка касается только губ. Взгляд остаётся серьёзным. – И я спрашиваю, как он, только потому, что боюсь за тебя. Не уверена, что правилами разрешено убивать участников гонок.

– Не уверена, что на этот счёт вообще есть какие-то правила.

Если уж на то пошло, думает Эмбер, насиловать участниц гонок правилами тоже вряд ли разрешено, и, возможно, ей стоит прямо сейчас встать и отправиться к Лилит – отдать ей ключи от пикапа и сообщить о том, что случилось. Но время далеко за полночь, и Лилит наверняка уже очень устала, и Давид, конечно же, спит, и оставлять Дженни одну – совершенно точно – не хочется.

– Между прочим, – серьёзно говорит Дженни, – если тебе так уж не по душе мои шутки, ты могла намекнуть на это как-нибудь по-другому.

Эмбер поднимает брови. Серьёзно?

– Мне нравятся твои шутки.

«И твои шутки, и твои слова поддержки, и твои удивлённые восклицания о лошади Фредди, и твоё решительное "Вик – козёл", и всё остальное. И даже то, что именно шутками ты пытаешься справиться с тем, что с тобой происходит. Собственно, почему "даже"».

Реакция на стресс у всех разная.

– Останешься? – спрашивает Эмбер. – Не знаю, как насчёт плакать, а завернуться в одеяло мне хочется.

Кровать в её гостиничном номере достаточно широкая для того, чтобы улечься вдвоём, и какое-то время они просто лежат бок о бок, а потом Эмбер начинает рассказывать. Про лужу крови и мотороллер, благодаря которому выиграла, про гнилую челюсть, вцепившуюся в спину жилетки, про пухлую руку Антонио, медленно-медленно тянувшуюся к пистолету, про розовую пену на губах Джулиана, про Кристофера, который стесняется самого себя, и про пустые дома у дороги, и про асфальтовую дорожку к крематорию, и про Чарли, который запил и больше не может, и про «побольше угля», и про то, что никто не должен умирать в одиночестве.

Она не смотрит на Дженни, потому что глядит в потолок, но даже без взглядов ей становится легче. Просто лежать и говорить, говорить, говорить, и пусть разговоры совсем не похожи на скорость, но они тоже помогают убежать от плохого.

– А я в этот раз отбивалась от них какой-то доской, – говорит Дженни, когда она замолкает. Эмбер закрывает глаза. – Подобрала в самом начале, такую длинную, с торчащими гвоздями, на трассе их куча. Мертвецам, кажется, нравится звук нашего двигателя, слетаются на него как мухи на мёд. Если бы Джонни ехал один, он бы тоже, как ты, собрал на спину чужих челюстей.

– Почему вы здесь? – спрашивает Эмбер и чувствует, как Дженни пожимает плечами.

– А почему бы и нет? Не худший способ провести время и заработать тоже не худший.

Может быть, Анна, которую трясёт каждый раз, когда она выходит на старт и когда возвращается с трассы, хотела бы с Дженни поспорить, но Эмбер не хочет. Она не хочет спорить вообще, ни по какому поводу, ей достаточно просто лежать вот так, как сейчас, с уютным теплом другого человека по левую руку.

Её глаза закрыты. И ей не хочется их открывать. Даже если под кроватью и правда есть монстры. Неважно.

– Раньше, – говорит она, – я боялась, что если я закрою глаза, то меня тут же кто-то найдёт. Подкрадётся ко мне и сделает что-то плохое.

– Что изменилось?

– В общем-то, до этой секунды мне казалось, что ничего. А сейчас мне почему-то не страшно.

Дженни хмыкает.

– Ну и правильно. Ты только достань мне доску с гвоздями, и можешь закрывать глаза сколько угодно, я всем наваляю.

– Договорились. – Эмбер не может не улыбнуться в ответ.

Так она и лежит, улыбаясь и жмурясь.

– Знаешь, что пугает меня больше всего на свете? – спрашивает Дженни потом, когда разговор уже сходит на нет и молчание начинает убаюкивать, утягивать в сон, и тут же отвечает: – Разрыв.

Сонливость уходит.

– В гонке?

– Нет, – в темноте раздаётся смешок, – в жизни. Замечаешь это, когда взрослеешь, или когда уезжаешь куда-то, или когда кого-то лишаешься… А потом смотришь на Давида и понятия не имеешь, как с ним разговаривать, потому что не помнишь себя в его возрасте. Совсем. Абсолютно. И как тебе жилось у бабушки, тоже не помнишь, забываешь всё, кроме самых ярких моментов.

Даже не думая о том, что Дженни её не увидит, Эмбер кивает.

– Я поняла.

Но для Дженни сейчас важнее не быть услышанной, а просто договорить, высказать, может быть, сформулировать для себя самой – впервые в жизни, кто знает. Она продолжает:

– Это проявляется снаружи – как разрыв с кем-то или чем-то, отрыв от кого-то или чего-то, но хуже всего ощущается изнутри. Отрыв от себя самой. Как будто ты забываешь, каково это было – где-то, кем-то, с кем-то…

Эмбер всё ещё помнит, каково это было – дома, с матерью, с Эндрю и даже с теми, кто был до него. Она помнит свой первый рабочий день у Хавьера, и каждую его шутку, и щербатую кружку у него на столе. Помнит первую поездку на самокате, и первый школьный день, который был много раньше. Она помнит даже адресованные ей улыбки Вика и то, каким светлым мальчишкой тогда он казался, хотя всё это было примерно тысячу жизней назад.