Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

Смотреть на себя со стороны – это странно. Почти как в зеркало и вместе с тем – совершенно не так. Видеть гонки со стороны – тоже совершенно другое: происходящее не кажется ни настоящим, ни просто серьёзным, только какие-то маленькие люди убегают и уезжают от других, тоже маленьких, но уже не очень людей. Они кажутся ненастоящими: на их лицах игрушечный страх, под ногами у них игрушечные самокаты и скейтборды, в руках – игрушечные доски с игрушечными гвоздями (такими крохотными, что их и не видно), и на трибунах за них болеют тоже игрушечные, ненастоящие.

– Ты зря боялся, – говорит Эмбер Джонни потом, когда они, выключив телевизор, в тишине расходятся по своим номерам. – Мы ни для кого не будем примером.

Зрелищем – да, может быть, и хлебом, если мертвецы до нас доберутся, но не примером.

Джонни хмуро кивает. Он выглядит озадаченным, словно пытается найти решение проблемы, известной ему одному, и никак не может, а попросить помощи – не у кого, нельзя, невозможно. Даже Дженни его не дёргает, просто идёт рядом, время от времени поглядывая с тревогой и любопытством.

– Спокойной ночи, – мягко говорит она перед тем, как свернуть в свой коридор.

Джонни рассеянно подхватывает:

– Ночи…

– Спасибо. – Эмбер кивает.

Она возвращается к себе и, перед тем, как заснуть, долго читает. Любимая книга – потрёпанная, с разорванной обложкой и пожелтевшими страницами, – приятно ложится в руки, знакомая и удобная, она пахнет самой Эмбер и самую малость напоминает о доме. В ней рассказывается о Казане, полуволке-полусобаке, который пытался понять, чего ему хочется больше – дикой свободы или жить вместе с людьми, и Эмбер хорошо помнит времена, когда мечтала о таком вот Казане. Об огромной собаке, которая защищала бы её от всего мира… Только её. Об огромной собаке, которая, может быть, однажды ушла бы.

Когда Эмбер засыпает, ей снятся мягкие остроконечные уши, и горячий нос, и умные зелёные глаза, глядящие совершенно по-волчьи. Когда Эмбер засыпает, она верит, что полусобака-полуволк её никогда не оставит и всё обязательно будет хорошо.

Когда Эмбер просыпается, она обнаруживает, что добрая половина участников гонок перестала с ней разговаривать.

– Готовься, – говорит Калани. – Теперь они будут тебя ненавидеть.

Он шнурует ботинки с таким видом, будто от этого зависит вся его жизнь. Хотя, кто знает, может быть, сегодня днём именно от этого она и будет зависеть.

Эмбер хочется сказать, что, кажется, они уже её ненавидят, но вместо этого она спрашивает:

– Почему?

В гараже холодно, и она застёгивает куртку резким движением. Молния вжикает, неожиданно громкий звук бьёт по ушам. В кожаных рукавах моментально становится тесно. Не потому, что они такие уж узкие, а просто потому, что Эмбер не привыкла ни к каким рукавам, но в жилетке больше невозможно кататься, так что особого выбора у неё нет.

Сейчас ей кажется, что фраза «Особого выбора нет» касается не только жилетки.

Двадцать минут назад они закончили делать машинку для Давида, а ещё через полчаса они окажутся на стадионе.

– У тебя нет ни одной причины быть здесь, но ты всё-таки здесь, – отвечает Калани. – У тебя нет ни одной причины быть здесь, и ты смеешь этого не стыдиться. – Покончив со шнурками, он выпрямляется и складывает руки на коленях.

У него широкие ладони с длинными крепкими пальцами. Под ногтями – полоски грязи, краска и смола, а указательный палец ободран: соскочила стамеска. Кожа смуглая, хотя, конечно, не такая, как у неё. Глядя на его ладони, Эмбер говорит:

– У меня есть причины.

Калани хмыкает, и она без труда догадывается, что он хочет сказать.

– Недостаточно веские, на их взгляд. – Его голос звучит мягко, но она всё равно вспоминает холодное осуждение в глазах всех остальных.

Совсем просто. Ей не нужно кормить младшую сестрёнку, как, например, тому же Калани, ей не нужно зарабатывать себе на жизнь – ну, то есть нужно, конечно, но этот вопрос не стоит ребром, упираясь под горло острее ножа. На ней не висят сотни кредитов, которые надо выплачивать, арендодатели не нападают на неё с требованием отдавать деньги вперёд за три месяца или съезжать – хоть на помойку, им всё равно, и призрак проституции перед ней не маячит.

Её жизнь в Городке, может, и была скучной, но крыша над головой, койка под задницей, молоко в холодильнике и место продавщицы в местном магазинчике – примерно то, о чём мечтают другие. И именно за это они будут её ненавидеть. За то, что она от всего отказалась. И, что самое смешное, речь идёт не только об участниках гонок. Эмбер не дура, она прекрасно понимает, что их реакция – примерно то же самое, что почувствовала добрая половина тех, кто сидел у телевизора и видел вчерашнюю передачу.

Она вспоминает Вика, вспоминает его раздражённое «хватит» и не может смолчать:

– А как насчёт Вика? У него, получается, тоже нет весомых причин, но разве его ненавидят?

Калани встаёт и принимается отряхивать свои солдатские штаны от будто бы налипшей на них грязи и пыли. «Будто бы» – потому что Эмбер не видит ни грязи, ни пыли.

– Вик другой, – отвечает он, упираясь рукой в стену, между напильным кругом и гвоздодёром. – И все знают: с ним лучше не связываться.

Звучит как предупреждение (предупреждение и есть), и Эмбер становится ещё холоднее. Она знает, какой Вик. Наверное, знает. Хотя, может быть, сюда больше подойдёт слово «знала», потому что этот, новый (если можно называть новым то, чему уже несколько лет) Вик совершенно не похож на кудрявого мальчишку с солнечной улыбкой и глазами, напоминающими весенние льдинки.

Она засовывает руки в карманы, приподнимается на носках, перекатывается обратно на пятки. Калани смотрит на неё, словно сомневаясь, стоит ли говорить что-то ещё или уже можно идти, все разговоры на сегодня окончены. Когда он уже делает шаг к выходу, у неё наконец-то получается сформулировать детский, но почему-то безумно важный вопрос:

– Ты тоже считаешь мои причины недостаточно вескими?

Эмбер знает, что у неё нет никакого права требовать от других понимания и тем более глупо ждать понимания от соперника, но не может же быть так, чтобы миллионы оставшихся в живых людей считали всё, что она чувствует, блажью. Не может же быть так, чтобы Калани считал то, что она чувствует, блажью.

Калани замирает вполоборота.

– Скажем так, – медленно говорит он. – Я думаю, что для меня моя младшая сестра важнее твоего равнодушия к собственной жизни. Но ещё я думаю, что для тебя твоё равнодушие к жизни важнее моей младшей сестры. Свои причины всегда самые веские. И это нормально.

«Свои причины всегда самые веские». Чужие почти невесомы, особенно если они далеки от тебя и их невозможно понять. «Это нормально».