Сэмюэль Дилэни - Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна [сборник litres]

Каков я с виду?

Уродец я с виду, и вечно улыбка до ушей. Здоровенный нос, серые глаза, рот широкий – все налеплено на мелкое бурое рыльце: лисице сгодится, а мне маловато. И еще волосы вокруг царапаются, как медная проволока. Раз в два месяца я их подрубаю мачете почти под корень. Только подрублю – опять оброс. Что странно, кстати: мне двадцать три, а бороды нет как нет. Фигурка у меня вроде кегли. Ляжки, икры, ступни как от мужика (или гориллы) в два раза меня выше, а я метр восемьдесят. И бедра под стать. В тот год, как мне родиться, много гермафродитов рождалось, и доктора думали – может быть, и я такой. Но я что-то сомневаюсь.

В общем, уродец, как и было сказано. На ногах у меня пальцы длиннющие, большой отстоит от других – ноги как руки. Но это как раз неплохо, я этими ногами спас Мелкого Йона.

Мы карабкались по Берилловому склону, оскользались там на стеклянных камнях. Йон сорвался и повис на одной руке. Я сам на двух висел, но обхватил его ногой за запястье и подтянул на выступ.

Тут Ло Кречет делает глубокомысленное лицо, скрещивает руки поверх кожаной рубахи и качает головой, так что борода мотается над жилистой шеей:

– А что, позвольте спросить, понадобилось на Берилловом склоне двум молодым Ло? Не учили вас не рисковать попусту? Рождаемость-то падает у нас, ох как падает. Не время сейчас молодым производителям по глупости ломать шею.

Ну, это Кречетов заскок. Ничего, конечно, не падает. Полных нормов меньше рождается, это да, а так-то детей много. Просто во времена Кречета нефункционалы – идиоты, дауны, кретины – сильно за половину переваливали. (Мы тогда еще не приспособились к вашим образам, но это побоку.) А теперь функционалов намного больше, чем остальных. Так что печалиться нечего.

А еще я препакостно грызу ногти – и на ногах тоже.

Вспомнил сейчас: я сижу на камне у Исходной пещеры, где ручей выбегает из темноты и светлым серпом врезается в рощу. Сижу я, а рядом паук-кровосос, с мой кулак размером, на солнышке греется, пузо у него торчит во все стороны, в пузе тикает пульс. Наверху листья в ладушки играют. И проходит Ла Напева. Через плечо торба с плодами, на бедре – сын. (Мы с ней раз сцепились: мой или нет. То все мое было: глазки, носик, ушки, то вдруг: «Он от Ло Добри, неужто не видишь? Вон какой сильный!» Потом мы оба влюбились в кого-то еще, а теперь снова друзья.) Напева морщит нос:

– Ну что ты такое делаешь, Лоби?

– А на что похоже? Ногти на ногах грызу.

– Красота. – Покачав головой, она уходит в лес, к деревне.

Но теперь я все больше сижу на Плоском камне, сплю, думаю, грызу ногти или точу мачете. Ла Уника говорит, имею право.

Совсем недавно Ло Мелкий Йон, Ло Добри и Ло я пасли коз. Мы так и оказались на Берилловом склоне: думали найти пастбище. Мы были та еще троица. Мелкий Йон, хоть он на год старше меня, будет мелким до самой смерти: на вид лет четырнадцать, с черной кожей, гладкой, как вулканическое стекло. Йон потеет только ладонями, ступнями и языком. (Нормальных потовых желез у него нет, и он каждые пять минут отбегает пи-пи, как диабетик на холоде или нервный пес.) Вместо волос у него какая-то серебряная сетка – не седая, а именно серебряная. А что черный – так это не наш с вами ржавый меланин. Его продубило не солнцем, а металлом: какой-то белок образовался благодаря какому-то оксиду. Он поет – он простоват, говоря честно, – бегает, прыгает по камням, скачет через коз, стреляет серебряными бликами от головы, из паха, из подмышек. Потом останавливается, задирает ногу на дерево (ну да, как нервный пес) и глядит вокруг виноватыми черными глазами. А когда они улыбаются, эти его глаза, – света от них не меньше, чем от волос, только на другой частоте. У него и когти есть – длинные, крепкие, роговые. У меня-то, понятно, огрызки. С таким Ло лучше не ссориться.

А Добри, наоборот, большой (два сорок, наверное), мохнатый (на пояснице коричневый каракуль, на животе кудряшки штопором), сильный (все Добрины сто сорок семь кило – камни, напиханные под его овчину. Мышцы прут наружу углами).

Добри у нас кроткий. Однажды я рассердился на него, когда плодная коза свалилась в круглую расщелину. Главное, я видел, что сейчас будет: это слепая была коза, крупная, восемь лет кряду приносила нам тройняшек-нормиков. Я стоял на одной ноге, а всем остальным метал камни и палки в Добри. Ему надо камнем в башку попасть, чтобы он на тебя внимание обратил. Просто он был ближе к той козе, чем я.

– Очнись ты там, нефункционал, недоЛо долболобое! Она оступится сей…

Тут она и оступилась. Добри, смотревший на меня с выражением «за что?», перевел взгляд, увидел, как она через край переваливается, скакнул к ней, недоскочил, и оба заблеяли. Я вмазал ему камень в ляху и чуть не заплакал. А Добри разревелся.

Добри, с мокрыми мохнатыми щеками, сидел на карачках на краю расщелины. Коза лежала внизу со сломанной шеей. Добри посмотрел на меня:

– Не надо больше камнями, Лоби. Мне и так… – Он утер кулаком голубые глаза и показал вниз. – Мне и так очень плохо.

Ну что поделаешь с таким Ло? У него, кстати, тоже когти изрядные, но они ему нужны, только чтоб на титановы пальмы лазить и детям за манго.

Но вообще у нас это дело ладилось. Ло Малый Йон как-то раз прыгнул с дерева на спину льву, который подбирался к стаду. Вырвал ему глотку, встал, отряхнулся – и, озираясь, шмыгнул за валун. Добри – кроткий-кроткий, а тоже медведю голову снес бревном. Ну а у меня мачете и руки как ноги: правша и левша – одновременно и как прикажете. Да, все у нас ладилось, а теперь всему конец.

Потому что еще была Фриза.

Фриза или Ла Фриза – об этом вечно спорили знахари из прежних и старейшины, которые присваивают титулы. На вид она была нормальная – стройненькая, вся коричная, губы пухлые, нос широкий, радужки медные. Говорили, она с шестью пальчиками родилась, но шестой был нефункциональный, и странствующий доктор его ампутировал. Волосы у нее были черные, густые, витые. Она стригла их коротко, но как-то раз нашла красную бечевку и вплела в черное.

А в тот день у нее были браслеты и медные бусы – ужас сколько. Фриза была красивая.

И молчала. Младенцем ее сперва определили в Клетку, к другим нефункционалам, потому что она совсем не пыталась двигаться. Ла, конечно, долой. А потом кто-то из сторожей заметил: не пытается, потому что давно все умеет и, когда надо, юркает шустрей белкиной тени. Выпустили, вернули Ла. Но она так и не заговорила. И когда, к восьми ее годам, стало ясно, что прекрасная сирота немая, Ла опять отобрали. Но о Клетке речи быть не могло: Фриза функционалка, плетет корзины, пашет, с болас охотится отлично. Тогда и пошли дебаты.

Ло Кречет сказал:

– В мое время Ла и Ло присваивали только полным нормам. А мы стали мягкотелы. Мы титул чистоты даем любому функционалу, имевшему несчастье родиться в наши смутные дни.