Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

Он не боится, понял Гримберт. Партия где-то не сошлась. Поверженный и раздавленный проигрышем приор Герард говорил так, будто искренне наслаждался своим положением. Будто и не проиграл. Будто Грауштейн стал для него не могильной плитой, а полем выигранного боя.

Будто…

Он вдруг понял, что именно вызывает в нем безотчетную тревогу, теребящую гудящие от напряжения нервы. Не слизкое бормотание гниющих губ. Не яростное, исполненное искренней ненависти, дыхание приора. А то молчание, с которым «Ржавый Жнец» и «Варахиил» встали напротив «Вопящего Ангела», спиной к нему. Не так, как становятся противники – скорее, как преданные слуги, защищающие хозяина броней. Как будто трехдюймовки «Судьи» могли представлять для него хоть какую-то угрозу…

- Никогда бы не подумал, что за неказистой серой броней может скрываться твое лицо, - скрепы, держащие лицо приора Герарда единым целым, вновь лязгнули, - Настоящее чудо. Вновь чудо. В последнее время вокруг сделалось слишком много чудес, ты так не считаешь?

Гримберт отступил еще на шаг, мысленно пытаясь вспомнить, где начинаются ступени башни.

- Это проклятое чудо сотворил ты, приор!

- Знаешь, когда-то я думал, что чудо – это сошествие духа Господнего. Испытание или же ответ. А может, вопрос, обращенный к чему-то в твоей душе. Что природа чуда непостижима в принципе. В силах ли человек, глядя на инъекционный сосуд, постичь, какие химические реакции его содержимое запустит в теле? Дураки считают, что чудо – это вернувшееся зрение или пропавшие с задницы чирьи. Или истекающие благовонными маслами конечности в хрустальных ларцах. Я не уставал твердить, что это не так. Сотни, тысячи проповедей за эти годы. Ум – это не тот инструмент, что нужен для постижения чуда, потому что чудо адресовано не уму, а душе. Оно может быть сладким медом, кислым вином или горькой хинной – только Господь знает, что именно твоей душе нужно сейчас. Поэтому и принимать чудо стоит не с мерками и весами, вычисляя, сколь сильно оно нарушает привычные нам законы бытия, а с христианским смирением и искренней благодарностью. Так я говорил раньше, пока не понял, что такое чудо на самом деле. Пока не столкнулся с ним сам.

Голос Приора Герарда больше не казался Гримберту зловещим. Напротив, задумчивым, отчасти даже напевным. Только напевности этой не была свойственна привычная проповедям мелодика. В ней сквозило что-то другое. Смутно знакомое, как будто слышанное когда-то, но позабытое…

- Я ошибался, Паук. Ошибался много лет. То, что мы называем чудом – не драгоценный дар и не испытание. Просто вероятностное отклонение. Погрешность в уравнении. Событие из гипотетического спектра, по какой-то причине проникшее в реальную, скроенную из чисел, данность. Чудо никому не посылается, потому что чудо даже нельзя назвать объектом. Чудо – это цепь упущений, случайностей, погрешностей и отклонений, следствием которой делается искаженный результат очевидной казалось бы реакции. Чудо – это ошибка, Гримберт. Иногда сложная и почти неповторимая, иногда глупая и примитивная.

- Мне тоже показалось, что Святой Лазарь серьезно ошибся, поручив вашим заботам свою пятку.

Приор Герард фыркнул – звук получился липкий и влажный, как от соприкосновения ладони с перезревшим и рыхлым плодом.

- Пятка – не чудо. Фикция, приманка, но не чудо. А вот то, что я приказал запереть Грауштейн после смерти Франца – это чудо. Событие, которое не должно было случиться, но которое случилось – из-за тебя. Можешь чувствовать себя польщенным Паук, теперь ты в какой-то мере чудотворец. Дважды чудотворец, учитывая, что «Керржес» по какой-то причине пощадил тебя.

«Керржес» пощадил… Чудо… Закрытые ворота. Он должен найти в этом связь, пока не стало поздно. Но связи не было, были лишь разрозненные фрагменты воспоминаний, которые никак не хотели обрастать логическими связями.

- Так ты запер монастырь из-за меня? – спросил он, надеясь, что этот вслепую заданный вопрос нечаянно угодит в цель, как пущенный наугад снаряд.

- Представь себе. Только не ради Гримберта Туринского, а ради таинственного гостя без герба. Проклятая мнительность! Я полагал, тебя послали они. Они не могли оставить меня в покое, им требовалось узнать, что творится в Грауштейне, прощупать, как обычно, засунуть свой нос… Чертовы гниющие праведники! Даже сослав меня в Грауштейн, они не смогли смириться с тем, что я сделался выше них. Как иронично, что ты в самом деле стал для них чудотворцем. И моей ошибкой.

Гримберту показалось, что он увидел разгадку – та будто мелькнула в визоре смазанным пятном. Вроде того, что оставляет иногда на радаре скользнувшая по небу птичья стая. Или расплывающееся в воде масляное пятно. Надо было лишь понять ее, изучить. Но это требовало времени – того времени, которого у него оставалось совсем мало.

- Больше никаких чудес, - голос приора Герарда задребезжал, что могло означать смех, но могло быть и судорогой голосовых связок, - Больше никаких ошибок. Хватит. Ты утомил меня, Паук.

- Приор Герард…

- Томаш, Ягеллон. Разнесите это слепое отродье в клочья.

***

Бегство. Вновь бегство.

Заточенное внутри стальной скорлупы тело стонало, точно изувеченный плод, жизнь которого вот-вот будет прервана немилосердным инструментом хирурга. Тело хотело жить, оно источало тысячи злых гормонов и жидкостей, дрожало, всхлипывало, дергалось, будто могло простыми мышечными усилиями хоть немного отсрочить прекращение существования.

Единственное, чем Гримберт сейчас мог помочь ему – забыть про него. Срастись со своей стальной серой кожей и забыть, что глубоко под ней помещается несколько десятков фунтов агонизирующей беспомощной плоти. Сейчас он не Гримберт по прозвищу Паук, не маркграф Туринский. Он – «Серый Судья». И то, сколько он проживет, зависит от того, насколько он свыкся с этой данностью.

Он управлял доспехом, словно кораблем в шторм, отчаянно бросая его из стороны в сторону, заставляя обходить бесчисленные монастырские постройки – дормитории, рефектории, склады, кузни, часовни и еще множество других, о чьем предназначении ему ничего не было известно. Лабиринт из серого камня, сквозь который он продирался, местами делался настолько узким, что бронированные плечи-спонсоны «Судьи» сдирали со зданий эркеры, балконы и пристройки, обрушивая их вниз каскадами серой пыли и заставляя обломки камней вразнобой грохотать по бронированной спине. Иногда он делал это специально, сшибая на полном ходу постройки, чтобы повисшая за ним пыльная пелена дала ему несколько спасительных секунд, послужив дымовой завесой.

Погоня грохотала за ним, в ее оглушающем лязге Гримберт угадывал тяжелую поступь «Ржавого Жнеца», перемежаемую стремительными шагами «Варахиила». Голоса их орудий также разнились. Тяжелые гаубицы Томаша ухали так, что из окон полупрозрачными хрустальными водопадами высыпалось битое стекло, а там, где снаряды встречали препятствие, оставались огромные проломы, словно сотворенные кулаками бушующего великана. Серый камень Грауштейна многое выдержал на своем веку, но гнев «Ржавого Жнеца» крушил его методично и мощно, как боевой цеп крошит старые человеческие кости, снося углы зданий и заставляя крыши проваливаться внутрь. Лай автоматических орудий «Варахиила» на фоне этого страшного гула был почти не заметен, но Гримберт знал, что и они смертельно-опасны. Пушки Стерха из Брока работали с куда большей точностью, оставляя в стенах россыпи пыльных гейзеров и потроша целые этажи.