Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

Укрытие было большое, украшенное бесчисленными шпилями и могучими контрфорсами, оно выглядело знакомым, но лишь оказавшись в его тени, оглушенный мозг сообразил, что это. Главный собор Грауштейна. Стены его столь прочны, что, пожалуй, не поддадутся даже осадным мортирам, но это не убежище, это ловушка. Заперев его внутри, Томаш и Ягеллон смогут закончить охоту в одну минуту. Один-единственный снаряд трехдюймовки для них – что заячьи когти против своры ощетинившихся клыками псов. Разве только чудо – очередное проклятое, никчемное, бесполезное, отвратительное, нелепое…

Гримберт замер, пытаясь расшифровать спутанные сигналы подсознания. Оно о чем-то сигнализировало, подавая ему знаки, оно уже что-то сопоставило, придумало, спроецировало, и теперь отчаянно пульсировало нейронами, пытаясь довести до него что-то важное.

Чудо. Конечно. Ему просто нужно чудо.

Гримберт решительно развернул «Судьи» и направил его сквозь массивный портал внутрь собора. Если это ошибка, со скрипящим мысленным смешком подумал он, то в этом есть и хорошие стороны – это будет последней ошибкой в моей жизни.

Он получил небольшой выигрыш во времени – «Ржавый Жнец» и «Варахиил» вынуждены были повторять его траекторию, не в силах срезать расстояние. Крошечный, смехотворный выигрыш, исчисляемый секундами. Но «Серый Судья» знал, как его использовать наилучшим образом.

***

Гримберт догадывался, что увидит внутри собора, но это знание было сухим, как скупые строчки протокола диагностики. Но даже в блеклом бесцветном визоре «Судьи» картина оказалась столь противоестественной и жуткой, что он потерял несколько бесценных секунд, впустую хватая губами воздух.

Это напоминало пиршественный стол для явившихся из ада демонов. Стол, блюда на котором давно остыли, но по какой-то причине не были убраны заботливыми слугами, оставшись лежать в хаотическом беспорядке.

«Керржес», вспомнил он, ощущая неестественную сухость во рту. Здесь пировал его величество «Керржес», алчно поглощая человеческую плоть и усеивая останками трапезы внутреннее убранство.

Тела лежали повсюду, от обрамляющего вход натрикса до трансепта с алтарным возвышением. Гримберту не раз приходилось увидеть усеянное трупами поле боя, подчас останков было столь много, что через завалы не могли пробраться даже рыцари. Но там это было полем боя в его естественном обрамлении. Обломки доспехов, сжатое в мертвых руках оружие, сломанные копья и слепо устремленные в небо глаза. Даже когда охваченные жаждой крови туринские рыцари в клочья кромсали отступающие вражеские порядки, после них не оставалось ничего подобного.

Дело было не в ярости, обычной на войне.

То, что пировало внутри собора, было охвачено не яростью боя, но смертельным голодом. Оно обгладывало тела так, будто пыталось уничтожить в них все признаки человеческой природы, обратив в бесформенные клочки биомассы. Растерзанные пулями тела были изувечены до такой степени, что почти смешались с обломками церковных скамей и убранством. Раздробленные грудные клетки, разорванные животы, смятые головы и оторванные конечности – вот что осталось от людей, явившихся в Грауштейн за своей порцией чуда. Они сами стали его частью.

Взгляд Гримберта спотыкался, цепляясь за отдельные фрагменты и части этой безумной картины, но все же двигался в нужном направлении, туда, где над грудами изувеченных тел возвышался алтарь. Залитая кровью позолота казалась черной, отчего алтарь выглядел зловещим, как капище язычников после массового жертвоприношения, но Гримберт с облегчением разглядел в его глубине хрустальную каплю раки с мощами. Целая, хоть и посеченная осколками, она все еще сохранила достаточную прозрачность, чтоб можно было разглядеть богато украшенный тряпичный сверток внутри.

Иногда даже пауку позволительно надеяться на чудо.

Гримберт заставил «Серого Судьи» двинуться вдоль нефа к алтарю, стараясь на обращать внимания на то, с какой упругостью стальные лапы касаются пола. По ощущениям это было похоже на пересечение вброд небольшой речушки с ее хлюпающим илом и скользкими берегами. Только в этот раз это был не ил…

Он не дошел до алтаря около пятидесяти футов. Нагромождения человеческих тел превратились в холмы, доходящие «Судье» почти до кабины. Это был не камень Грауштейна, а куда более мягкая и податливая материя. Если он попытается штурмовать эти завалы, лишь увязнет в них, а то и вовсе опрокинет доспех. Гримберт замер, кусая губы и не чувствуя боли.

Своды собора едва заметно задрожали в ритм тяжелому уханью шагов. Рядом, машинально определил Гримберт, футов сто. Сколько секунд жизни это означало? Десять? Двадцать? Он скомкал эту мысль и вырвал с корнем. Сейчас нельзя было думать числами. Сейчас он должен был положиться на слепую жажду жизни, чтобы пренебречь физическими величинами. Кто-то сказал, что чудо – это не пища для разума, разум никогда не сможет принять чудо.

- Что ты забыл внутри, Паук? Только не говори, что решил помолиться. Мы с сиром Ягеллоном не станем ждать, разве что это будет какая-нибудь очень короткая молитва!

Гримберт положил руку на металлическую пуповину, оканчивающуюся гроздью нейро-шунтов в его черепе и сделал три коротких вдоха. Видит Бог, ему понадобится каждая капля воздуха. Если содержимое его мозга не превратиться в булькающее варево. Если инсульт не разорвет хрупкие нервные ткани подкорки. Если…

Мир погас, перестав существовать. Его просто выключили, будто Господь, устав, попросту обесточил все сущее одним мановением пальца. Но где-то в вечной темноте мелькнула искра. Она не была сознанием, не была даже мыслью, но этой тающей в вечной ледяной тьме искрой Гримберт ощутил свое существование где-то на самом краю жизни. И потянулся, сам не зная, куда. В этом не было мотива, не было цели, но всякая жизнь, даже примитивная, отчаянно тянется куда-то.

Гримберт даже не уловил мгновения, когда вновь стал существовать.

Он ощутил себя так, будто вынырнул из обжигающе холодной руки, дробя телом хрупкие слои льда. И едва не закричал от ужаса, обнаружив, что у него нет тела. Что его прочное и выносливое стальное тело пропало, оставив вместо себя что-то скользкое, слизкое, слабо ворочающееся и беспомощное, напоминающее потрепанную штормом медузу.

Ему потребовалось мучительное усилие воли, чтобы понять: это тело – это и есть он.

Крохотное, хрупкое, бессильное, точно исторгнутый раньше срока из утробы эмбрион, оно мучилось от жары и холода одновременно, тысячи его нервных окончаний стонали, заглушая друг друга, наперебой докладывая о повреждениях, болях и странных ощущениях. Оно ворочалось в какой-то жидкости – моча? кровь? вода? – и даже воздух глотало с трудом.