Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Слишком красиво, чтобы быть правдой, — сказала она и улыбнулась. — Ненастоящая жизнь. Подделка. Все для туристов, скажешь, нет?

— Как можно подделать музыку? — Он протянул руку, и она оперлась на эту руку. — Как можно подделать красоту? Все это — для вас. Для тебя. Целая страна — к твоим услугам.

— И опять ты врешь. — Она улыбнулась.

В панорамном окне было видно, как фургон, выпустив облачко сизого дыма, спускается по серпантину.

— Я — вру? Где? — возмутился Винченцо. — Когда?

— Ты говорил, тут безопасно. Совершенно безопасно. Помнишь, тогда… А я-то завтра собиралась на верховую прогулку. И если лошадь, скажем, понесет…

— Что ты, солнышко? — Он подвел ее, направляя твердой, сильной рукой, к маленькому столику в углу веранды: ужин был сервирован на двоих, и розовое пламя свечи отражалось в серебряном колпаке, под которым скрывался сюрприз от шеф-повара. — Если тебе так спокойней, я сам поеду с тобой. Но я говорю правду. У нас за все время не было ни одного несчастного случая. Мы заботимся о своих клиентах.

— А этот, — она расправила на коленях хрустящую салфетку, — этот пакистанец, или кто он там? С ним-то что? Несчастный случай? Вот видишь! Врешь и даже не краснеешь. Ты, вообще, краснеешь когда-нибудь?

Пакистанская маленькая женщина так и осталась стоять в сгущающихся сумерках, ее фигура сделалась сначала смутной, а потом и вовсе неразличимой.

— Вовсе нет. — Винченцо улыбнулся и согнутым указательным пальцем подозвал официанта, маячившего в отдалении. — Никакого обмана, радость моя. Мы заботимся о туристах. Мы выполняем все пожелания туристов. Но они не туристы. Они иммигранты.

Она уже не слушала, потому что официант принес меню.

Как в кино, думала она. Как я и хотела. Как в кино. Красивая женщина с красивым мужчиной. Красивая музыка. Красивые розы. Странно, все, как я хотела, а получается как-то немножко скучновато. Но хорошая, правильная жизнь и должна быть немножко скучной, нет? Если папу и правда возьмет к себе этот Броневский, у меня всегда будет такая жизнь. Всегда-всегда. Где я захочу. С кем я захочу. Как приятно чувствовать себя наконец-то на своем месте. Получить то, что тебе положено.

А отражение в этом серебряном колпаке смешное. Как в кривом зеркале. На самом деле я вовсе не такая толстая. А у Винченцо вовсе не такие красные глаза — это все пламя свечи. Шикарные свечи, тут вообще все шикарное. Когда мы купим себе новую шикарную квартиру, я куплю такие свечи, отправлю предков куда-нибудь подальше и устрою вечеринку… Позвать Алевтинку или нет? Надо позвать, пускай обзавидуется.

Потому что Алевтинка — просто жалкая дура. Я — другое дело. Вон с какой завистью смотрит на меня та выдра за соседним столиком. Еще бы! Мне стоит только моргнуть, только улыбнуться, и этот Винченцо будет мой.

И она улыбнулась.

Створки турникета сомкнулись прямо перед ней, словно хотели укусить.

У нее был с собой жетончик, сохранился с прошлой поездки, она нарочно заранее положила его в карман пальто, чтобы быстро. Оказывается, нет, нужен билет, картонный такой, и его надо куда-то совать.

Кто-то толкнул ее в спину. Она попятилась. Обернулась.

За этими новыми билетами стояла длиннющая очередь. Таких, как она.

Приезжих.

Гребенка эскалатора, эскалатор, чужие затылки. Кольцевая, переход на радиальную. Радиальная, конечная, поезд дальше не идет. Выход, выход, выход.

Асфальт был серый и небо серое, и ярко-желтые листья словно бы висели на этом сером, светясь сами по себе.

Встречные огибали ее, словно она была чем-то вроде рекламного щита или столба, никем. Кроссовки, сапоги, кроссовки. Сапоги. Джинсы. Кожаная куртка. Черное пальто. Твид. Черное пальто. Кожаная куртка. Они иначе повязывают шарфики, вот что. Да, наверное, в этом все дело.

Она вдохнула полные легкие сырого воздуха, а выдохнула облачко пара.

На бетонном козырьке подъезда сидела, растопырив ноги, розовая крупная кукла.

Регина в бежевой блузке и юбке-карандаше уже приплясывала у двери. Раньше у Регинки были крупные локоны, а теперь прямые, блестящие в свете коридорного светильника. Или это Регинка тогда их подвивала?

Она хотела сказать, что так задержалась, потому что в кассу стояло очень много народу, целая толпа, все с поезда и все без жетончиков, но Регина перебила:

— Кофе на плите, йогурт в холодильнике. Сыр, колбаса, нарезка, все в холодильнике. Полотенце я чистое повесила. Хлеба там немножко есть, потом я куплю. Или сама купишь. Ключ вон висит запасной. Ты позвони потом, да? Или я позвоню.

Регина торопилась и потому говорила быстро и напористо, словно была не рада, а может и правда не рада?

Когда Регина приезжала к ней, она-то отпросилась с работы. И накупила всяких вкусностей, и потушила мясо с черносливом.

Правда, потом они поссорились. Но потом вроде помирились.

К оконному стеклу снаружи прилип мокрый лист, да так и остался, словно бы крохотный зверек, одинокий, дрожащий, дружелюбный.

На самом деле хорошо, что ее оставили одну, никто не помешает помыться, переодеться и все такое. После поезда человек весь какой-то липкий. И эти месячные еще. Почему, как важное или нужно ехать, всегда месячные?

В животе сжалось и распустилось.

Сначала помоюсь и переоденусь, а уж потом… нет, надо сразу. Сразу, пока не передумала.

Гудки, гудки, гудки.

Она вдруг осознала, что все это время не дышала, и, уже собираясь сбросить звонок, выдохнула — резко, так что ребрам и наросшей на них плоти стало просторно в тесноватом новом лифчике с пышными поролоновыми прокладками.

— Да, — сказали там, далеко-далеко, она не очень знала где. — Да?

— Куда пойдешь? — Регина подняла брови; что она с ними делает, надо будет спросить — Васич должен прийти, им с Лехой надо чего-то посчитать, думала, посидим потом, я мясо потушила с черносливом, ты же любишь. Ну, ты же помнишь Васича.

Она не помнила никакого Васича.

— Компьютерный маньяк, совершенный. Если не покормить, вообще поесть забывает. А кормить некому.

Ага.

Сам-то Васич в курсе, зачем его на самом деле позвали?

Она же не просила Регинку. А теперь получается, что все испортила, и себе и им.

Стоило ей только собраться в поездку, давно задуманную, и предвкушать, и радоваться уже одним этим предвкушениям, как тут же подворачивалась другая поездка, в сто раз интереснее, и переигрывать было поздно, и радость оборачивалась неутоленной печалью, потому что на сбывшуюся маленькую радость падала тень той, несбывшейся. Стоило наконец-то решиться и поменять постылую работу, ну, не на бог весть что, но уж получше прежней, и тут же вот оно, и лучше не бывает, только надо соглашаться быстро, очень быстро, а она только-только приступила — и что?