Борис Батыршин - Механический мир. Дилогия

— А ты Пронька, ступай, скотину посмотри, коли такой непужливый. Они, хоть и ослы, а нам ишшо пригодятся. А то мало ли кто тут в темноте шастает? Может зверь леопард, а может и лихой человек. Ворьё — оно, знаешь, и в Африке ворьё…

Из переписки поручика Садыкова

с мещанином Картольевым

«Здравствуй на долгие годы, друг Картошкин! Вот и сменили мы морские дороги на сухопутье; уже месяц, как под ногами земля Чёрной Африки. Арабы и берберцы здесь не живут, разве что забредают порой торговцы с севера, из страны Судан. Случается, бывают в этих краях и подданные абиссинского негуса. А так — от океанского побережья и до самого озера Виктория, на равнинах, именуемых саваннами, где вместо сусликов да диких лошадей стадами бегают слоны и жирафы, обитают негритянцы, именуемые „масаями“. Они, все, как один воины, охотники, носят при себе копья с наконечниками листом, в две ладони шириной и теми копьями ловко запарывают антилоп, а если придётся, то и льва. Народ это храбрый, гордый; нас приняли радушно и выделили сведущего человека, проводника, который без помех довёл экспедицию до самого озера Виктория-Ньяза. Здесь он, получив обещанную плату, не оставил нас ожидать миссионерскую лодку, а днями напролет скакал по степи с казачками, обучая тех охотиться на жирафу и зебру. То есть скакали казаки, а негритянец исхитрялся не отставать от конных на своих двоих.

Проводника зовут Кабанга; сам он родом не из масаев, а из народа суахеле, что обитает по всему восточному побережью. Кабанга подрядился проводить экспедицию только до озера, но, видно, мы пришлись ему по душе: третьего дня он подошёл к начальнику экспедиции господину Смолянинову и на невообразимой портовой смеси аглицкого, немецкого и арабского языков (только так мы с ним и объясняемся, ибо наречия местного никто из нас ни в зуб ногой), попросился сопровождать нас и дальше — будто бы он с торговым караваном бывал и к западу от Альберт-Нианца, и даже до самой речки Арувими пришлось как-то дойти. Смолянинов, ясное дело, согласился, обрадовались и казачки, успевшие сдружиться с проводником. Кабанга оказался человеком бесценным и по своему, по-негритянски, преданным новым товарищам, о есть нам. А уж когда казачий урядник Степан Ерофеич, заведующий оружейным хозяйством экспедиции, выдал ему винтовку системы Крнка (несколько таких винтовок и запас патронов к ним мы захватили из России на всякий случай) — суахелец долго бормотал слова благодарности и хватал кондуктора за руки. Глаза его при этом излучали такую преданность, что, казалось, вели — и сейчас кинется на слона безо всякого ассагая!

Но вернёмся немного назад, в Дар-эс-Салам, откуда я отправил тебе предыдущую депешу. Городишко сей гнусен до чрезвычайности, но по счастью, в нём имеется представитель германского Ллойда, которому мы и сдали всю нашу корреспонденцию. Немцы — народ аккуратный, особенно в казённых делах, так что смею надеяться, что письмо попадёт к тебе в положенный срок.

И это, надо думать, будет последнее послание, отосланное мною с дороги, друг Картошкин! Далее, подобно юношам, творящим свои бессмертные шедевры по ночам, при тусклой свече, я обречён писать в стол. Точнее, в заплечный мешок, ибо стола здесь не сыскать до самого восточного побережья. С тех пор, как мы сошли с „Леопольдины“ на берег, я только и делаю, что отвыкаю от городских привычек: сплю на охапке камыша, ем из котелка и забыл уже, как выглядит зеркало. Оно, правда, в отряде имеется — вряд ли мадмуазель Берта свершает утренний туалет, глядя в лужи. Но мне неловко просить у дамы в пользование столь деликатный предмет, вот и обхожусь, как могу, подстригая куцую от природы бородёнку на ощупь. О бритье мы почти позабыли, и только кондуктор Кондрат Филимоныч хранит верность флотскому обычаю и носит одни усы. Бреет его урядник Ерофеич, а Кабанга всякий раз устраивается в сторонке, чтобы посмотреть на этот ритуал. Ты бы видел, дружище Картошкин, с каким благоговением суахелец взирает, как казак сначала разводит в плошке мыльную пену, а потом, как заправский цирюльник, скребёт щетину, деликатно взяв клиента двумя пальцами за кончик носа! Похоже, наш проводник считает бритьё чем-то вроде религиозного обряда, сродни жертвоприношению. У него самого, как и у всех почти здешних обитателей, борода с усами не растут вовсе.

Прости великодушно, опять я отвлекся; наша нынешняя жизнь способствует неспешному течению мысли, так что та нередко уходит в сторону. Глядь — и уже забыл, с чего начал рассказ, перейдя на какой-нибудь подвернувшийся к слову предмет.

С яхтой мы расстались в Дар-эс-Саламе. Мадемуазель Берта велела капитану (никак не могу запомнить фамилию этого типа с лошадиной физиономией; ну да бог с ним совсем) идти вокруг африканского континента с Востока на Запад, из Индийскаго Окияну в Атлантический. Сначала „Леопольдина“ должна встать на ремонт в городишке Кейптаун, что на мысе Доброй Надежды; далее, пройдя на север, ждать нас у западного берега Конго. Потому как путь наш теперь за озера Виктория-Ньяза и Альберт-Нианца, в верховья реки Уэлле, и далее, вниз, до реки Убанги, в бельгийские владения. О цели путешествия господин Смолянинов если и говорит, то недомолвками. С некоторых пор я уже ни чему не удивляюсь; объявит, что предстоит искать не сгинувший летучий корабль, а сокровища негритянской царицы или свитки Пресвитера Иоанна — поверю с лёгкостью и отправлюсь, куда велено. Впрочем, сей древний муж обитал не в этих краях, а много севернее, в Абиссинии…

В Дар-эс-Саламе мы сменили гардероб. Представь, брат Картошкин, я одет теперь как форменный прощелыга: в короткие, чуть ниже колена, портки, кургузый пиджачишко без рукавов, зато с большим количеством карманов для часов, патронов, компаса, записной книжки и прочего мелкого имущества. Такое платье продают в Дар-эс-Саламе, в фактории, специально для белых, работающих в дикой местности; на пошив его идёт крепкая серая ткань, или цвета беж. Вместо привычных головных уборов мы обзавелись пробковыми колониальными шлемами; обувь — высокие, до середины икр, аглицкие башмаки рыжей кожи на толстенной подошве. Надобно было видеть физиономии наших казачков, особенно урядника, когда им предложили примерить эдакое непотребство: станичники только что не плевались. Но климат вскорости взял своё, и забайкальцы, вслед за нами, сменили папахи с красным верхом на пробковые каски, а черные, с желтыми лампасами суконные шаровары — на короткие, чуть ниже колен, портки аглицких охотников на бегемотов.

Что ж, друг мой Картошкин, пора заканчивать сию эпистолу. И ляжет она во внутренний карман заплечного мешка и будет храниться там, пока не доберёмся мы до цивилизованных мест — а случится это, боюсь, еще не скоро…»