Дмитрий Самохин - Цепные псы Россы [litres]

Уже тогда у юноши созрел план найти гореванов и стать одним из них, и ему это удалось. Когда гореваны подобрали в Гиблом болоте одинокого умирающего летианина, желавшего жить с ними, Миремир умер и родился Егерь, ставший гореваном не по рождению, а по духу…

Настойчивая сирена тревоги прервала его воспоминания.

– Прорыв заблокированных туннелей!!! – Ветер вскочил.

Летиане добрались до затопленных проходов и запустили в них своих тварей, которые прогрызли бетонные стены и ворвались в сухие туннели, ведущие к городу. Теперь потоки отравленной воды вместе с уродами неслись к поселку.

– Перекрыть туннели! – приказал Егерь.

– Не поможет. Если они смогли прогрызть одну преграду, то и вторая им окажется по зубам, – тихо, чтобы не услышали остальные, сказал Ветер.

– Это задержит их хотя бы на время. Отправь на блокпост на пути движения тварей гореванов, пусть займутся укреплением. Эти золотые рыбки не должны проникнуть в город. Потому что если они проникнут, то вместе с отравленной водой, а для нас это, сам понимаешь…

Ветер отправил команду по терминалу в казармы. Отряд из пятидесяти бойцов выехал на первый блокпост на границе между затопленными туннелями и городом.

Егерь кивнул и уставился на экраны.

Все это ему не нравилось. Какой смысл запускать к ним рыбок, пускай даже и бетоногрызов? В городе без воды они окажутся также бесполезны, как и ядовитые комары в зимнюю стужу. Зачем летиане, никогда не делавшие ничего, предварительно не посчитав своей выгоды, затеяли эту рыбную ловлю? Что-то тут было не так, концы не желали увязываться вместе.

Егерь чувствовал, что ему нужно подумать. Ему нужно побыть одному. Он кивнул Ветру и, покинув «Гнездо», спустился и вышел на улицу.

Свежий воздух был наполнен безмятежностью и тонкими едва уловимыми фруктовыми нотками, не характерными для поселка гореванов. Егерь не обратил на них внимания. Он сел на ступеньки крыльца и, уставившись немым взглядом в землю, погрузился в себя.

Рыбки в туннеле появились не случайно. Они привели за собой отравленную воду, и скоро она окажется в городе, но это еще полбеды. Егерь знал, как не допустить воду и рыбок, правда, при этом обнаруженные противником туннели окажутся свободными для штурма. Но другого выхода он не видел. Если рыбкам удастся проникнуть за третий защитный периметр, он будет вынужден приказать слить воду. Вместе с водой сольются и рыбки. Может это и к лучшему. Очистители, куда попадет слитая вода, уничтожат всю живность. Только Егерь был уверен, что именно этого и ждут от них летиане. Если же вода не будет слита из туннелей, через какое-то время она попадет в город, а по освобожденным туннелям зашагают летианские регулярные войска. Куда не крути, они неизменно терпят поражение.

Егерь принял решение, и уже собрался возвращаться в «Гнездо», когда увидел в конце улицы неясную, заштрихованную тенями ночи фигуру в темном плаще с капюшоном, скрывавшим лицо. Егерь не на шутку испугался. В этой черной фигуре было что-то неестественное, потустороннее, чуждое этим тихим спящим подземным улицам, наполненным безмятежностью и счастьем довоенной жизни. В фигуре же зрела буря, несущая смерть всему, что встанет у нее на пути. Глядя на эту фигуру в черном, Егерь явственно почувствовал, что жизнь, которую он знал и любил, закончилась, на ее смену пришло что-то новое, только вот будет ли ему и остальным гореванам в этой новой жизни место?

Нельзя построить что-то новое, предварительно не разрушив старое. Теоретически можно, но в жизни так не бывает. Новое растет, расправляет плечи и постепенно разрушает тесную скорлупу старой жизни. Так и летиане открыли сезон охоты на гореванов несколько сотен лет назад, но просчитались. Они не смогли одолеть гореванов, и теперь они, живые, символизировали вечное напоминание о былой ошибке, а об ошибках никто вспоминать не хочет. Проще уничтожить воспоминание.

Существо в черном, окутанное тенями, продолжало стоять неподвижно. Оно, казалось, наблюдало за Егерем и размышляло над тем, что делать дальше. И чем больше Егерь смотрел на черное пятно, тем больше ему становилось страшно.

Первый испуг был внезапным, точно на него из темноты выпрыгнула исполинская собака, оказавшаяся на деле очень дружелюбной. Но то, что испытывал Егерь сейчас, оказалось в десятки раз хуже и тяжелее.

Он смотрел на черного и чувствовал, как в голову пробираются предательские мысли: все бессмысленно, жизнь глупа и не стоит и выеденного яйца. Имеет смысл лишь смерть, потому что смерть преображает и меняет человека. Смерть – инструмент трансформации, хирургический скальпель творца, позволяющий исправить все недочеты, допущенные при творении. Смерть – детский конструктор, в который играет высшая сила, не отдающая себе отчет в том, что делает. Из этого конструктора вырастет готовая композиция, а затем разрушится, чтобы из тех же самых кирпичиков создать новую композицию, новую конструкцию, новую жизнь. И от этой бессмысленности на душе стало так тоскливо, что хоть сейчас в петлю лезь.

Егерь посмотрел на окружающий его мир по-новому. Он увидел всю бессмысленность сопротивления гореванов, поскольку сопротивляясь натиску летиан, они тем самым отодвигали смерть все дальше и дальше, а смерть вела за собой свободу и новую конструкцию, новую концепцию мироздания. Они же, продлевая свое существование, ютились под землей, ограничивали себя во всем. Дети рождались и до совершеннолетия не видели солнечного света, питаясь искусственной энергией Джучи. Зачем? Какой смысл и прок? Тот, кто продлевает жизнь, воюет с собственным счастьем.

Егерь захлебнулся тоской. Он понял, что прожил жизнь зря, что вместо того, чтобы идти в пещеры к гореванам, он должен был остаться в Лиссе и жить, развиваться, становиться личностью в тех условиях, в каких был рожден. Он должен был найти девушку, влюбиться в нее, а не в борьбу за призрачную чужую свободу, чужие идеалы, чужие жизни, обзавестись детьми, а не соратниками и боевыми ранами, которые в сырость и по осени начинали петь болью на разные голоса.

Егерь окинул взглядом окрестности и обнаружил, что вокруг него одни дымящиеся руины. Он стоял в центре умершего города, олицетворявшего его бессмысленную, растраченную за чужие идеалы жизнь.

А напротив возвышался немым укором, восклицательным знаком, обвинительным приговором черный, видом – смиренный монах, опоясанный власяницей. Но вот черный пошевелился, поднял руки к капюшону и рукава спали, обнажая густую черную шерсть волка. Он откинул капюшон, и Егерь увидел человеческое лицо, перехваченное кожаными ремнями с шипами. Черный оказался зеркалом, в котором Егерь увидел собственное отражение. Он сам скован ремнями собственного ограниченного мировосприятия, собственного одиночества среди чужаков. Это он был черным, это он пришел сам к себе напоминанием об упущенном времени.