Дмитрий Самохин - Цепные псы Россы [litres]

– Значит, будешь у меня Локетом, пока я не уеду…. Ты не голоден?

Зверек словно понял вопрос и стал усиленно тереться об ногу, пофыркивая и чихая.

Таня припустила к лагерю. Она боялась, что осталась в пещере совсем одна. Издали виднелись только пустые палатки да брошенные грузовики, как напоминание о гореванах, но стоило вбежать в лагерь, как все опасения рассеялись.

Она наткнулась на старого горевана в белом поварском фартуке, спешившего на кухню с набитыми провизией сумками. Увидев девушку, он чуть не выронил сумки от неожиданности и тут же был атакован Локетом. Настырный, любопытный, да к тому же голодный зверек набросился на повара, норовя запутаться у него в ногах и уронить. Тогда проще будет еду умыкнуть из пакета.

– Ты, дочка, совсем с ума сбрендила. Зачем фелора за собой привела? – заворчал старый гореван. – Ну-ка отстань от меня! Брысь, кому говорю! Нет у меня нечего. Нету. По твою честь пусто. Вот так приведешь, прикормишь одного, назавтра глаза продерешь, а здесь вся его семья со всеми родственниками до двенадцатого колена ошивается. И все голодны. Ты бы поостереглась, дочка, всяких приблудных за собой таскать.

– Но он такой миленький, – не смогла сдержаться она.

– Да, миленький, ничего не скажешь, а жрет, как летианская корова. Всего да побольше. Нет, дочка, неправильно ты поступила. Вот вернутся наши, а тут нашествие фелоров.

– Его зовут Локет, – не зная зачем, добавила Таня.

– Локетом говоришь, – задумался старый гореван. – Ладно. Веди его за мной на кухню. Во дворике его и покормишь, а то начнется в лагере людоедство, скажут, старый Мухомор виноват. Довел несчастное животное. Оно же не виновато, что таким уродилось.

Таня направилась вслед за старым Мухомором на гореванскую кухню. Там во дворе она и просидела весь оставшийся день, слушая рассказы повара. Наевшись до отвала, Локет сыто зевнул и прямо тут же завалился спать, но все же время от времени приоткрывал один глаз и поглядывал на девушку, которую отчего-то стал считать своей хозяйкой. Зверек боялся, что когда он заснет, она куда-нибудь денется, а он не переживет этого, прикипел к ней всей своей широкой звериной душой.

Все это время, сидя на скамейке, вынесенной из кухни, Таня старалась не думать о Никите и папе. «Удалось ли гореванам прорваться в резервацию, удалось ли вывести несчастных заключенных из-за колючей проволоки, сколько народу погибло при штурме «Тихой лощины», жив ли папа, жив ли Никита?..» Стоило хоть одной мыслишке просочиться за пределы запрета, как сердце начинало учащенно биться, глаза заволакивали слезы. Она тут же прогоняла отравляющие мысли. Но самое страшное, это когда она на миг представила, что папа погиб, спасая Никиту, но его не спас. Они оба умерли, и она осталась одна. Одна на проклятой, забытой богом планете Россе. Эта чудовищная мысль едва ее не убила.

Старый гореван как мог ее отвлекал, травил байки из истории гореванов, рассказывал о своей нелегкой жизни, вспоминал смешные истории, рассказываемые бабушками внукам, отказывающимся спать. Таня слушала его внимательно и с интересом. Только так она забывалась и отвлекалась от своих грустных мыслей.

Локет, словно почувствовав ее нервозность, забрался к ней на колени, свернулся клубочком и заурчал, время от времени пофыркивая.

Таня сама не заметила, как наступил вечер. Здесь, в пещере, не было разделения на день и ночь. Установленные по периметру фонари да фосфорицирующий мох освещали пещеру круглые сутки. О том, что наступил вечер, сообщил ей старый Мухомор и предложил выпить горячего травяного чаю.

Пока он ходил на кухню за чаем да готовил его, на краю поселка послышался шум приближающейся техники и разноголосый людской гомон.

Гореваны возвращались с операции. Танька вскочила на ноги, Локет, никем не предупрежденный, шмякнулся на землю и недовольно зашипел. Но она уже не слышала и не видела его, бросилась со двора на улицу, навстречу возвращающимся солдатам.

Усталые грязные лица строй за строем проходили мимо. Девушка с надеждой вглядывалась в них, надеясь увидеть отца, но на нее с равнодушием, иногда с любопытством смотрели чужие глаза. Шаг за шагом, гореван за гореваном они проходили мимо.

А Таня боялась пошевелиться. Возле ее ног замер Локет.

Наконец показались освобожденные заключенные. Они выглядели оживленными и счастливыми. Значит, у них все получилось. Они взяли резервацию, освободили несчастных. Слезы просились на глаза, но она запретила себе даже думать об этом.

Колонны солдат перемежались машинами. На них ехали раненные гореваны. Одна из таких машины повернула к ней и остановилась. Еще издалека Таня увидела гордо сидевшего на заднем сидении Магистра, поддерживающего Горца, ее Никиту.

Только тут Таня поняла, как сильно она переживала все эти дни с момента разлуки с Никитой. Все ее тело и душа стали одной напряженной струной, звенящей от каждого порыва ветра, малейшая нагрузка, и струна порвалась бы. И тут ее отпустило, струна чуть ослабла и запела.

Таня бросилась к ним навстречу, Локет не отставал. Она запрыгнула на подножку машины и обняла самых дорогих ей в жизни мужчин. Локет забрался на спинку сидения и довольно зафырчал. Его хозяйка была счастлива, он радовался за нее.

– Потише ты, шальная! Потише. Задушишь же. Все хорошо. Все живы. Нормально все, – запричитал Магистр, обнимая одной рукой дочку.

– Еж, ты чего? – спросил улыбающийся Никита. – Соскучилась что ли?

– Дурак! Какой же ты дурак, – ответила она ему, улыбаясь сквозь слезы.

– Есть немного, – согласился он.

За радующимися, счастливыми людьми наблюдал стоявший возле входа на кухню старый гореван. Сложив руки на груди крестом, он улыбался и бормотал себе под нос:

– Будь счастлива, дочка! Береги свое счастье.

Широкая, прямая, как стрела, улица разделяла армию летиан и остатки гореванского сопротивления. Торчащие кверху колесами автомобили, вздыбленные от прямого попадания артиллерийских снарядов куски асфальта, противотанковые ежи, вытащенные откуда-то из древних закромов, крученая колючая проволока и десятки трупов как с той, так и с другой стороны разделяли летиан и гореванов. Никто не мог перейти улицу.

То летиане поднимались в атаку, прикрываемые Цепными Псами, сидевшими в безопасных укрытиях, но не доходили и до середины улицы. Их останавливал прицельный слаженный огонь гореванских стрелков. То гореванов одолевала тоска по потерянному городу, и они выбирались из своих убежищ и бросались сломя голову под пули врага. Никто не мог пересечь проклятую улицу, ставшую костью в горле как гореванам, так и летианам.

Дизель остановился за несколько кварталов до пограничной улицы. Дальше ехать было опасно. Летиан заинтересовало бы, что за самоубийца пытается прорваться к противнику. Уж не дезертир ли, предатель с самыми секретными планами командования, не застрелить ли его на месте? Гореваны увидели бы прорывающегося через пограничную улицу человека на вражеском мотоцикле и подумали, что летиане атакуют, и пристрелили, как бешеного пса. Куда ни посмотришь, везде ждала гибель.