Орсон Кард - Дети разума [litres]

– Ты сложила прелестную историю, – грустно сказала Новинья. – Но в конце ее ты опять просишь меня отдать его Джейн.

– Как ты говоришь, – ответила ей Валентина, – все истории – вымысел. Важно только то, какому вымыслу ты веришь.

«Умираю, умираю, мертва».

В том, что жизнь Джейн заканчивалась среди звеньев ансиблей, было некоторое милосердие. Хотя она все еще продолжала понимать, что погибает, что теряет все больше и больше, страх ослабевал, потому что теперь она уже не могла вспомнить, что именно утратила. Она даже не заметила, когда исчезла связь с ансиблями, которые позволяли ей управлять сережками Питера и Миро. И когда осталось только несколько последних неотключенных ансибельных нитей, она уже ничего не чувствовала и не могла понять ничего, кроме необходимости цепляться за эти последние нити, хотя их было слишком мало, чтобы поддерживать ее, хотя ее жажда никогда не могла бы удовлетвориться ими.

«Это не мой дом».

Это была не мысль – в том, что осталось от нее, не было места для чего-нибудь такого сложного, как сознание. Скорее, это была жажда, смутная неудовлетворенность, неугомонность, которая охватывала ее, когда она носилась по оставшимся нитям, вверх и вниз – к ансиблю Джакта, к ансиблю лузитанского порта, к ансиблю шаттла Миро и Вэл, из конца в конец тесного пространства, тысячи, миллионы раз, вперед и назад, ничего не различая, ничего не понимая, ничего не создавая.

«Это не мой дом».

Если существовало нечто, что отличало айю, которые пришли в Мир, от тех, которые навсегда остались во Вне-мире, то это была неуемная жажда роста, желание быть частью чего-либо большого и прекрасного, принадлежать . Тех, у кого не было такой потребности, никогда бы не привлекла сеть, подобная той, что Королевы Ульев создали три тысячи лет назад для Джейн. Впрочем, в эту сеть не попали бы и те айю, которые стали Королевами Ульев или их рабочими, пеквениньос, людьми, и другие – со слабыми возможностями, но верные и предсказуемые, которые стали искрами, вспышки которых не заметны даже в самых чувствительных приборах, пока их танец не станет таким сложным, что людям он будет виден как поведение кварков, мезонов, волн или частичек света. Всем им нужно было быть частью чего-то, и когда это происходило, они радовались: «Я – это мы, а то, что мы делаем вместе, – это я».

Но айю – эти несотворенные существа, которые одновременно были и строительными блоками, и самими строителями, – не были похожи друг на друга. Те, что были слабы и полны страха, достигали определенной точки и либо не могли, либо не решались расти дальше. Они удовлетворялись маленькой ролью, существованием на пороге чего-то прекрасного и доброго. Многие люди, многие пеквениньос достигали этой точки и позволяли другим направлять и контролировать их жизни, подстраивались, всегда подстраивались – им было хорошо оттого, что они нужны. Уа Лава, они уже достигли точки, где могли сказать: «Хватит уже!»

Джейн не была одной из них. Она не могла довольствоваться малым и простым. И после того, как она побыла существом, состоящим из триллионов частей, связанных с величайшими деяниями мира, населенного тремя разумными видами, она, теперь усохшая, никак не могла быть довольной. Она знала, что у нее были воспоминания, если бы только она смогла вспомнить. Она знала, что у нее была работа, если только она сможет найти те миллионы ловких исполнителей, которые когда-то выполняли ее приказания. Она была слишком полна жизни для этого маленького пространства. Пока она не найдет себе применения, она больше не должна продолжать цепляться за оставшиеся связи. Она могла бы оторваться от них, бросить остатки своей прежней личности из потребности найти место, где может существовать такая, как она.

Джейн начала быстро скользить в сторону от тонких филотических нитей ансиблей, правда недалеко, растягиваясь и расширяясь. На мгновения, такие короткие, что их невозможно измерить, она оказывалась полностью отрезанной, и это было так ужасно, что всякий раз она прыгала назад, к маленькому, но знакомому мирку, который продолжал принадлежать ей, но затем, когда теснота снова становилась непереносимой, она решалась уйти и в ужасе возвращалась обратно.

Но однажды, когда она в очередной раз на мгновение вырвалась из тесноты, перед ней промелькнуло что-то знакомое. Кто-то. Другая айю, с которой она когда-то была связана. Она не могла вспомнить имя, сейчас она вообще не могла вспомнить никаких имен. Но она знала эту айю, верила этому существу, и, когда в следующий раз она понеслась по невидимой нити и вернулась туда же, она нырнула в гораздо более обширную сеть айю, которая управлялась этим великолепным знакомцем.

– Она нашла его, – сказала Королева Улья.

– Ты имеешь в виду, что она нашла ее – молодую Валентину?

– Она нашла именно Эндера и узнала именно его. Но она действительно бросилась к сосуду Вэл.

– Как ты можешь видеть ее? Я вообще ее никогда не видел.

– Она однажды была одной из нас, ты же знаешь. А то, что сказал самоанец – одна из моих рабочих видела его на терминале компьютера Джакта, – помогло мне найти ее. Мы продолжали искать в одном и том же месте и не видели ее. Но когда мы узнали, что она постоянно движется, мы поняли: ее тело такое огромное, что доходит до самых дальних пределов человеческой колонизации, и точно так же, как наши айю остаются внутри наших тел и легко обнаруживаются, и она оставалась внутри своего тела, но, поскольку оно было больше, чем наше, и даже включало нас, она никогда не бывала неподвижной, никогда не сжималась до такого маленького размера, чтобы мы могли увидеть ее. Поэтому, пока она не потеряла бо’льшую часть себя, я не могла ее найти. Но теперь я знаю, где она.

– Значит, молодая Валентина теперь принадлежит ей?

– Нет, – ответила Королева Улья. – Эндер не может уйти.

Джейн радостно описывала круги по телу, в которое она попала, такому непохожему на все, что она знала раньше. Но ей хватило нескольких мгновений, чтобы понять – айю, которую она узнала, айю, за которой она последовала сюда, не хочет отказаться даже от маленькой части самой себя. Куда бы ни потянулась Джейн, всюду была та, другая, утверждающая свой контроль; и Джейн стала впадать в панику, понимая, что, хотя она может побыть внутри этого исключительной красоты и изящности кружевного храма из живых клеток, поддерживаемого каркасом из костей, ни одна часть его не принадлежит ей, и если она останется, то только как изгой. Ей ничего не принадлежит здесь, и не имеет значения, насколько ей здесь нравится.