Орсон Кард - Дети разума [litres]

Не было ребенка, у которого в свидетельстве о рождении Эндер значился бы отцом, но на Лузитании он им стал. Отцом для детей Новиньи. И даже в каком-то смысле для самой Новиньи. Молодой Валентины. И для Джейн, первой питомицы сообщества разумных видов, которая теперь была ярким и прекрасным созданием, жила в материнских деревьях, в компьютерных сетях, в филотических связях ансиблей и в теле, которое когда-то принадлежало Эндеру и которое в определенном смысле принадлежало и Валентине, поскольку она помнила, как смотрелась в зеркало, видела это лицо и называла его собой.

И он был отцом этого нового, сильного и целостного человека – Питера. Теперь он уже не был тем Питером, который впервые шагнул из звездолета. Тот был циник, злой и ершистый молодой человек, пыжащийся от высокомерия и кипящий гневом. Теперь он обрел целостность. В нем появился холодок древней мудрости, обжигавший даже тогда, когда он вспыхивал горячим и нежным пламенем молодости. Рядом с ним была женщина, равная ему разумом, добродетельностью и силой. Перед ним открывалась нормальная человеческая жизнь. Наследнику Эндера, возможно, и не удастся так сильно изменить мир, как удалось Эндеру, быть может, его жизнь окажется немного счастливее. Эндер не мог пожелать ему большего. Изменять мир хотят те, кто желает прославить свои имена. А счастье – для тех, кто вписывает свои имена в жизни других людей и оберегает их сердца как самую дорогую ценность.

Валентина, Джакт и их дети собрались на веранде дома. Ванму поджидала их в одиночестве.

– Возьмете меня с собой? – спросила девушка.

Валентина протянула ей руку. «Интересно, кем она мне приходится? Будущей женой условного племянника? Пожалуй, слово „подруга“ точнее».

Речь Пликт об Эндере была красноречивой и волнующей. Она многому научилась у своего учителя. Пликт не старалась быть последовательной. Она сразу заговорила о его великом преступлении, объясняя, как Эндер представлял себе свои действия в то время и что думал о них потом, когда понял всю правду, которую от него скрыли.

– Такова была жизнь Эндера, – говорила Пликт, – очищение луковки правды от шелухи. Только, в отличие от большинства из нас, он понимал, что не найдет внутри золотого зернышка. Луковка правды – только бесчисленные слои иллюзий и непонимания. Важно осознать все ошибки, отбросить самооправдание, увидеть все промахи, все неверные рассуждения и потом не найти, а создать золотое зернышко правды. Зажечь огонь правды там, где ее не знали, не могли увидеть. Эндер оставил нам бесценный дар – освободил нас от иллюзии, что существует одно-единственное объяснение, окончательный ответ на все случаи жизни, для всех. Но всегда останется место для новых открытий и новых историй.

Пликт пошла дальше, перелистывая события и воспоминания, рассыпая анекдоты и крылатые фразы; собравшиеся смеялись и плакали, снова смеялись и много раз затихали, задумываясь над своими собственными судьбами. «Как похож на меня Эндер!» – иногда думалось им, но всякий раз они благодарили Господа за то, что их жизнь прошла по-другому.

Валентина знала и другие истории, которые не будут здесь упомянуты, потому что Пликт ничего о них не знала или, во всяком случае, не видела их глазами памяти. Важными эти события не назовешь, да они и не несли в себе никакой «внутренней правды». Просто осколки проведенных вместе лет. Разговоры, споры, смешные и трогательные моменты на десятках миров или на кораблях, летящих к ним. А в центре всего – воспоминания детства. Младенец на руках матери. Отец подбрасывает его в воздух. Первые слова, детский лепет. «Гу-гу-гу» не годится для маленького Эндера! Ему нужно что-нибудь посложнее: «тум-ту-рум, бум-бо-ра». «И почему я помню об этом?»

Младенец с ангельским личиком, жадно глотающий жизнь. Детские слезы из-за неожиданного падения. Радостный смех над самыми простыми вещами – из-за какой-нибудь песни, из-за любимого лица, склонившегося над ним. Тогда его жизнь была чистой и простой и ничего не терзало его сердца. Он был окружен любовью и заботой. Руки, которые тянулись к нему, всегда были сильными и нежными; он мог верить всем. «О Эндер, – думала Валентина, – как я хотела, чтобы ты прожил жизнь в радости. Но никому это не доступно. Мы учимся говорить, и язык приходит к нам, неся ложь и угрозы, жестокость и разочарование. Мы учимся ходить, и каждый шаг уводит нас прочь от покоя родного дома. Чтобы сохранить радость детства, нужно умереть ребенком или никогда не становиться взрослым, не расти. Значит, можно погоревать об утраченном ребенке, но не жалеть о хорошем человеке, закаленном болью и терзаемом виной, который, несмотря ни на что, был добр ко мне и ко многим другим людям, которого я любила и которого почти понимала. Почти, почти понимала».

Валентина позволила слезам памяти свободно течь по щекам, а слова Пликт перекатывались через нее, иногда задевая, но не трогая ее сердца, потому что она знала Эндера гораздо лучше всех остальных и с его уходом потеряла больше всех. Даже больше, чем Новинья, которая сидела впереди, окруженная детьми. Валентина смотрела, как Миро одной рукой обнимает мать, а другой рукой Джейн, заметила, как Эла вцепилась в Ольяду и украдкой поцеловала ему руку и как Грего, рыдая, прижался головой к плечу Квары, а Квара притянула его к себе, утешая. Они тоже любили Эндера, тоже знали его и жались друг к другу в своем горе, чтобы разделить его на всех поровну. Эндер вошел в их жизнь и залечил их раны или хотя бы показал путь к исцелению. Новинья сможет пережить потерю и, вероятно, перерастет свой гнев, перестанет сердиться на все те жестокие штуки, которые подбрасывала ей жизнь. Уход Эндера для нее не был худшей из утрат; в определенном смысле он стал самой легкой потерей, потому что его Новинья отпустила.

Валентина перевела взгляд на пеквениньос. Некоторые из них сидели среди людей, другие – отдельно. Для них место, где будет сожжено то немногое, что осталось от Эндера, вдвойне свято. Рядом – деревья Корнероя и Человека, кровь которого пролил Эндер, чтобы скрепить договор между видами. Многие пеквениньос теперь подружились с людьми, хотя еще осталось немало страха и враждебности, но мосты уже построены, в большой степени благодаря книге Эндера, которая оживила надежду пеквениньос, что люди однажды смогут понять их; надежду, которая поддерживала их, пока Эндер не сделал ее правдой.

В отдалении сидела в одиночестве безучастная работница Королевы Улья, рядом с ней не было ни человека, ни пеквениньо. Она была всего лишь парой глаз. Если Королева Улья горевала об Эндере, то держала это при себе. Она всегда была непостижима, но Эндер любил ее, три тысячи лет он был ее единственным другом и защитником. В каком-то смысле Эндер мог и ее считать своим приемным ребенком, одной из тех, кто расправил крылья под его защитой.