Вадим Картушов - Стазис

– Спать, как понимаете. Придется по очереди, – объяснил Синклер и поморщился от колокольного звона. – Дежурный у веревки. Слушать надо. Могут вернуться или нет. Гудеть надо. Горбач первый. Я посплю. Есть фонарь и книжка. Хочешь книжку?

Горбач не хотел книжку. Синклер и Лиза легли рядом с очагом – Лиза поближе, а Синклер подальше. Горбач отдал Лизе куртку, она расстелила ее неподалеку от огня и накрылась своим пуховиком. Синклер же просто набросил на лицо капюшон плаща, закутался плотнее и свернулся. У Горбача сложилось впечатление, что тому абсолютно не холодно и свое незатейливое укутывание он совершил скорее в качестве жеста вежливости.

– Так что значит прямоугольник? – услышал Горбач голос Лизы, уже практически засыпающей.

– Какой прямоугольник? – спросил Синклер.

– В основании церкви, ну.

– А. Ковчег. Корабль спасения. Спи, – ответил Синклер.

Вскоре они оба засопели. «Теперь главное не зазвонить в колокол из-за мыши в подполе или вороны на крыше», – подумал Горбач.

И вообще, надо было взять книжку. Следующие три часа Горбача прошли на удивление спокойно. По крайней мере, эмиссары больше не подходили к церкви и не скреблись в притвор.

Колокол напугал их. Он и самого Горбача пугал. В ушах до сих пор стоял тягучий звон. Звон напоминал о чем-то погребальном, посмертном. Он нес тревожное, но вместе с тем освобождал от мыслей парадоксальным образом, заставлял замереть. «Смешно. Эмиссаров звон заставляет двигаться, а меня наоборот», – подумал Горбач.

На исходе второго часа он все-таки не удержался и заглянул в мешок Синклера.

Сперва долго думал. Убеждал себя, что рыться в личных вещах едва знакомого человека некрасиво. «Да и спит ли он? По нему не понять, он же каменный. Вот сейчас спит или просто лежит неподвижно? Сумасшествие. Ему вообще сон нужен? Увидит и сломает вторую руку, буду совсем безрукий», – подумал Горбач.

Потом понял, что боится найти там нечто, после чего придется убить спящего. Что это может быть? Горбач не знал, но был уверен, что сразу узнает эту вещь. Он подумал, что есть всего три варианта. Посмотреть и найти эту вещь, или посмотреть и не найти эту вещь, или ничего не трогать. Если он найдет там это нечто, то ему придется убить спящего. И, соответственно, сгореть в аду, потому что это смертный грех. Если он не проверит мешок, а это нечто там есть, то это тоже крайне паршиво. Потому что тогда своим бездействием он подвергнет опасности Лизу, которая ему доверилась. И тоже сгорит в аду.

По всему выходило, что придется смотреть. Так хотя бы есть шанс отделаться всего лишь сломанной рукой.

Горбач замер и несколько минут следил за спящим Синклером. Наконец тот едва слышно вздохнул и перевернулся. Горбач решил, что этого достаточно. Если человек бодрствует и следит, то вряд ли он станет пыхтеть и ворочаться. Потому что это полная демаскировка тактической позиции, как говорил Колымцев практически по любому поводу. Сломанная рука заныла. Горбач решил не обращать на нее внимания. Он проверил сигнальный канат, мелкими шажками подошел к мешку Синклера и тихонько развязал его. Одной рукой это делать было непросто. Костер дотлевал, лунного света было мало. Горбач провозился минут пять, прежде чем смог раскрыть мешок.

В нем лежали две коробки с патронами, консервы, какие-то мелкие штуки, блокнот, баночка зубного порошка, несколько замысловатых инструментов, запасной моток веревки и всякое другое. Было несколько книжек и фонарь – Синклер не соврал. На дне мешка лежали еще какие-то вещи, но Горбач не решился рыть дальше.

За подкладкой в небольшом кармане он нащупал круглую на ощупь штуку. В лунном свете штука напоминала небольшой стеклянный шарик с мутной взвесью внутри. В Красноармейске такими играли маленькие дети. Но у детей были цветные шарики, а этот тусклый, словно погасший.

– Я же предлагал. Книжку. Ты почитать захотел.

От неожиданности Горбач вздрогнул так сильно, что наверняка зазвонил бы в колокол, если бы все еще держал веревку в руках. Он на несколько секунд оцепенел, словно его застали за чем-то очень постыдным в какой-то стыдной позе. Впрочем, так оно и было.

– Не люблю. Когда вещи смотрят, – сообщил Синклер.

– Я же это, в смысле, почитать. Я не это, я просто это…

– Ладно. Успокойся. Белый весь, – сказал Синклер, потянулся и сел на полу. – Нашел что-нибудь. Интересное.

Горбача немного отпустило. Кажется, Синклер не злился. Наверное, ломать ничего не станет. Однако в руке у Горбача по-прежнему был зажат тусклый стеклянный шарик. Он почему-то незаметно спрятал его в карман, вместо того чтобы положить обратно в мешок. Видимо, от шока.

– Я просто почитать решил, ты же говорил, можно почитать, я думаю, чего бы не почитать, не читал давно, – сказал Горбач. – А ты чего не спишь?

– Ты мне. Не веришь, – ответил Синклер. – Проверяешь. На руки смотришь. Сбоку держишься. Пистолет трогаешь. Глупый, видно же. В мешок полез. Смешно с тебя.

– А с тебя не смешно? – обиделся Горбач. – Ты кто такой вообще? Ты же эмиссар. Может, ты нас специально с собой тащишь, может, ты припадок свой разыграл? А если не разыграл, так еще хуже! Чего я тебе верить должен, припадочный?

– Не веришь. И правильно делаешь, – ответил Синклер. – Только понимай. Хотел бы тебя. Завершить. Ты бы уже. Не дышал. Ты же цыпленок. Щенок. Сестре спасибо скажи.

От обиды и пережитого страха Горбач даже раскраснелся. Он чувствовал себя разведчиком, который говорит вражескому особисту последние слова перед расстрелом, когда уже нечего терять. Горбач уже открыл рот, чтобы обвинить Синклера еще в каком-то грехе, но тот внезапно сел и закрыл лицо руками. Горбач смутился.

– Мне страшно, – сказал Синклер. – Я не понимаю. Что делать. Куда идти. Всегда знал. Теперь нет. Очень плохое что-то. Впереди. Я снов не вижу. Только туман снится. Очень плохо.

– Идти подальше от тварей этих, чего тут понимать-то, – смущенно сказал Горбач. – Это даже я понимаю, хоть и цыпленок.

– Извини. Не хотел обидеть.

– Мне показалось, что хотел, – сказал Горбач.

– На самом деле. Я тебе благодарен. Хоть ты мне. Не веришь. Вы с сестрой меня. Спасли, правда. Было хуже смерти, – сказал Синклер.

– Она не моя сестра, мы познакомились совсем недавно. Я ее от собак бродячих спас. А она меня потом от эмиссара, когда Красноармейск уже горел весь.

– Так вот почему, – сказал Синклер.

– Что почему? – спросил Горбач.

Синклер не ответил. Помолчал и красноречивым кивком показал на все еще раскрытый и разворошенный мешок – прибери, мол, стыд-то поимей уже. Горбач поспешно, насколько позволяла одна рука, запихал пожитки на место. Потом вспомнил про шарик, еще раз смутился. Ему было неудобно перед Синклером. Горбач с удивлением обнаружил, что ему даже жалко этого странного, жуткого, загадочного человека, который завис где-то между чем-то и ничем. «Но если достать шарик из кармана, он подумает, что я хотел его украсть. А если не достать, то потом заметит и решит, что хотел украсть. Лучше достать».