Вадим Картушов - Стазис

– Вот еще штука, я ее просто рассматривал, а потом ты проснулся, и я случайно как-то в карман спрятал, – сказал Горбач и показал Синклеру тусклый стеклянный шарик.

Лицо Синклера в секунду вновь стало каменным. Горбач почувствовал, как пересохло во рту и стали дрожать руки. Синклер молниеносно выхватил у него шарик и спрятал за пазуху.

– Откуда у тебя. Отвечай. Быстро, – сказал Синклер.

– Так в мешке твоем достал!

– Там. Не было. Зачем тебе? Откуда?

– Да как не было, если было! За подкладкой!

– Не было. Не было там, – сказал Синклер и замотал головой, словно хотел отогнать плохой сон. – Не было. Не могло.

– Да правду говорю! Мне зачем врать-то, я даже не знаю, что это! Думал, игрушка детская!

Синклер поднял палец – тише. Горбач даже успел привыкнуть к этому жесту. В притворе снова скреблись, причем очень активно. Словно в шесть или даже десять рук. Эмиссары начали петь, удивительно складно, тихо, но проникновенно. Там несколько голосов, но они звучали как один. Это даже красиво. На самом деле очень красиво. Горбач почувствовал, что хочет открыть дверь, чтобы она не мешала слушать песню.

– Песнь к Радости, – сказал Синклер. – Не спи. Не спи, Саша.

Он сильно толкнул Горбача в здоровое плечо – до синяка. Потом дал звонкую пощечину наотмашь. Почему-то это не обидело, а рассмешило Горбача. Он прямо закис со смеху. У Горбача было прекрасное настроение, и хотелось поделиться им со всеми. Но сперва дослушать песню.

Синклер схватил веревку и ударил в колокол. Эмиссары перестали петь и скрестись. Судя по шороху, несколько побежали от церкви. Остатки Песни к Радости еще плыли по церкви, но морок уже рассеялся. Горбач ощутил боль в плече и жжение на щеке.

– Что это было? – спросил он слабо.

– Друзей позвали. Почуяли.

– Что почуяли?

– Зерно.

Он аккуратно показал Горбачу шарик-игрушку и тут же спрятал обратно.

Но Горбач успел заметить, что тот изменился. Прежде тусклый, шарик горел слабым розовым цветом, словно гнилушка.

«Я не хотел оказаться здесь, я не должен быть здесь. Я должен забрать зерно и скорее уйти. Я плохо веду себя, я всегда себя плохо веду. Но я исправлюсь и попрошу прощения. Я буду стоять на коленях в углу комнаты лицом к стене, потому что очень виноват. Я колени сотру насквозь, я очищу себя страданием и буду прощен. Эти люди мне чужие, очень чужие. Я больше никогда не буду с ними водиться. Никто больше не рассердится, и я никогда не буду стоять в углу. Очень чужие. Очень в углу. В углу рассердится очень! В УГЛУ ЛИЦОМ В СТЕНЕ МОЛИТЬСЯ. НАКАЖЕТ! Очень чужие. Прости. Прости. Прости. Я. Больше. Никогда. Не. НЕНЕНЕ».

«Замолчи».

Когда Горбач показал зерно, Синклера замутило.

В горле стало сухо, воздух вокруг зазвенел, как на морозе. За долю секунды он успел нырнуть в Стазис, оттолкнуться от дна и подняться наверх. Он судорожно вздохнул – вдохнул воздуха после нырка – и отобрал зерно у этого храброго идиота с тонкой цыплячьей шейкой. Дно осталось далеко внизу.

«У Стазиса нет дна».

«Ты сам дно».

«У Стазиса нет дна и поверхности. Ты просто его так представляешь, чтобы легче бегать от себя».

«Я с тобой не разговариваю».

«Обиделся?»

Горбач выглядел смущенным, когда протягивал Синклеру зерно. Он явно не подозревал, что это такое. Или умело притворялся. Притворялся? Зачем ему притворяться?

«Я же говорил, он чужой. Слушать меня надо».

– Откуда у тебя? Отвечай. Быстро, – потребовал Синклер.

– Так в мешке твоем достал! – ответил Горбач испуганно.

Он вжал голову в плечи и стал как воробей на морозе. Сунул руки в отвороты своего кланового жилета, весь съежился, но взгляд не отвел.

«Притворяется».

Конечно, он не притворялся. На нервах (какое счастье, у меня есть нервы) Синклер задал Горбачу еще несколько вопросов, но тот, кажется, действительно нашел зерно в мешке. Откуда в мешке могло взяться зерно, Синклер не знал. То, что он по глупости принес в Красноармейск, чтобы показать князю Хлеборобов, забрал Коршун. И бог знает, что он собирается с ним сделать. Одного Синклер не ожидал – что зерно заработает так быстро. Он смог отогнать от церкви боевой хор, который завел Песню к Радости. Повезло, что в Петровском сохранился колокол. Эмиссары почти допели мерзейшую из всех, самую отвратительную и самую смертоносную боевую песню. Редкая штука. Для нее нужен слаженный хор довольно могучих существ. Дважды в жизни Синклер видел, как полная рота вооруженных и подготовленных бойцов из мощного клана попала под Песню к Радости. Некоторые из них разбились по парам, как в детском саду, и со смехом выдавили друг другу глаза большими пальцами – синхронно, на раз-два-три. Другие, улыбаясь, шли к эмиссарам, раскинув руки для объятий, пока оставшиеся палили в воздух и хохотали.

Сам Синклер в это время сидел на холме в сотне метров от побоища, пристегнув себя на всякий случай наручниками к дереву. Бойцов было не спасти. Да и вообще, это был неприятный клан. Что они делали в Капотне? Кто в здравом уме туда пойдет без танка? Умники, прими Господь их души.

«Очень смешно каждый раз, когда ты про Господа».

Когда Синклер спрятал зерно, оно погасло. Каким-то образом его присутствие гасило излучение зерна. Но не всегда. Однажды он был рядом с Москвой, набрал несколько зерен и разложил их на разном от себя расстоянии. Провел такой натурный эксперимент, но корреляции не нашел. Потом сжег их все. Удостоверившись, что эмиссары ушли, Синклер успокоил Горбача и уложил его спать. Тот требовал объяснить, что такое зерно и что за песню пели эмиссары.

– Если найдешь. Того, кто точно. Объяснит, что такое. Зерно. Это точно будет. Плохой человек, – ответил Синклер.

– Да я слышал про зерно, оно для очага нужно. Это такой концентрат Стазиса, правильно? Как батарейка Стазиса. У нас была постовая инструкция, там написано, сразу сжигать. Но не написано, как они выглядят, – сказал Горбач.

– Это слишком примитивно. Но пусть батарейка. Хватит для начала, – ответил Синклер.

Горбач хотел еще что-то спросить. От волнения он раскраснелся, начал слегка заикаться и даже подпрыгивать на месте. «Странный парень, – подумал Синклер с приязнью. – Обычно те, кто вышел из-под Песни к Радости, пару часов сидят отмороженные. А у этого все как-то наоборот, не как у людей».

– А что они пели? Я знаю, у них песни есть разные. Есть такие, чтобы враги бежали, чтобы страх, чтобы замереть, еще какие-то. Командир сквада говорил, что он однажды начал орать на эмиссара, тот сам испугался и убежал, – сказал Горбач.

– Командир твой. Врун и тупица, – ответил Синклер. – Невозможно перекричать. Песню эмиссара. Знаешь что? Они даже. Не поют. Звука нет. Никакого.

Ему удалось удивить Горбача. Он все-таки очень мало знал о жизни за пределами клановых городов. О жизни на вольном выпасе Стазиса, где корова мало чем отличается от дерева, где все течет по своим законам. Обычно не туда, куда ты думаешь. Пространство, где все не так.