Иван Оченков - Путь на Балканы [litres]

Некоторое время спустя Алеше удалось отойти в сторону, не привлекая к себе особого внимания, и перейти в другую комнату, где было не так людно. Нарочитое любопытство и показное внимание смущало его, и Лиховцев с облегчением вздохнул.

– Какая прекрасная пара, не правда ли? – раздался рядом восторженный голос Эрнестины Аркадьевны.

– Да, действительно, – не мог не согласиться Алексей.

– Несомненно, они будут счастливы вместе!

– По крайней мере, я очень на это надеюсь.

– С вами все хорошо? – встревожилась мадам Батовская. – Вы выглядите усталым.

– Нет, все хорошо, благодарю вас, – отозвался Лиховцев и смущенно улыбнулся. Он не любил доставлять другим беспокойство и почувствовал себя неловко, а потому попытался перевести разговор на другую тему:

– Скажите, у вас прежде была горничная, кажется, Дуняша… я что-то ее не вижу.

– К сожалению, мы были вынуждены расстаться с ней, – поджала губы Эрнестина Аркадьевна, немедля согнав с лица любезную улыбку.

– Вот как?

– Да, именно так, Алексей Петрович. Мерзавка где-то нагуляла большой живот и бросила, таким образом, тень на нашу репутацию, так что нам не оставалось ничего другого. Но самое ужасное, что у нее хватило наглости заявить, что она сделала это с нашим Николашей. Разумеется, мы не могли потерпеть такого афронта и немедленно рассчитали эту негодную девчонку!

– Ужасная история…

– И не говорите, ведь мы едва не лишились вместе с ней и нашей кухарки Акулины, приходившейся ей теткой. Ах, вы себе не представляете, до чего же трудно в нынешние времена найти хорошую прислугу!

– Да вы правы, не представляю, – кивнул Лиховцев.

– С вашего позволения, я вас оставлю, – на лице мадам Батовской появился любезный оскал. – Мне необходимо заняться гостями.

– Да-да, конечно!

Отчего-то Алексею стало невыносимо душно, и он поспешил покинуть дом и выйти во двор. К своему удивлению, он застал там Маврика. Мальчик сидел на поленнице дров и бездумно болтал ногой. Он не хотел присутствовать на этой свадьбе, видеть гостей, свою сестру и вообще никого, а потому улизнул при первой возможности. Услышав шаги, гимназист обернулся, и его лицо стало неудержимо краснеть. Не сказав друг другу ни слова, они сидели и смотрели на бескрайнее синее небо, по которому лениво передвигались облака. Кто знал, куда они полетят и где прольют благодатным дождем накопленную им влагу? Может быть, в далекую Болгарию, где осталось много русских солдат, сложивших свои головы за чужую свободу. Глядя на них, Лиховцев отчего-то вдруг припомнил слова своего приятеля, сказанные им, когда они уже погрузились на пароход. Стоя на верхней палубе, Дмитрий задумчиво посмотрел на берег и со странным выражением лица сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Я никогда не одобрял этой войны, но мне не стыдно, что я принимал в ней участие. Защитить от насилия женщин и детей, прекратить грабежи и убийства мирных жителей, даже если они тебя напрямую не касаются, дело по-любому хорошее. Нет, я ни о чем не жалею!

– Я ни о чем не жалею, – повторил вслед за ним Алексей.

В маленькой деревеньке Будищево в тот день тоже было небольшое торжество. Вообще крестьянские свадьбы справляют осенью, после сбора урожая, но на сей раз праздновали не свадьбу, а сговор. Михайло Барсуков, зажиточный крестьянин из соседней Климовки, просватал за своего сына Гаврилу племянницу будищевского старосты – Машу. Жених был, чего там толковать, видный, так что родители быстро столковались меж собою, тем более что и дядька Кузьма, и отец Питирим сказали свое веское слово. Машка, правда, кобенилась, не понимая, по бабьему своему скудоумию, какое счастье ей привалило. Да в таком деле кто девку-то спрашивает? Ясно же, что родители ей, дурехе, плохого не пожелают!

В общем, родители жениха и невесты, а также лучшие люди обеих деревень сидели за столом и угощались, благо день был субботний и дел особых не намечалось. Потенциальные молодые столбами стояли у образов, всеми забытые, причем Гаврила глупо улыбался, скаля крепкие, как у годовалого жеребца, зубы, а Машка, наоборот, куксилась и кусала губы, но это такая у девки работа, показывать, будто печалится. Хотя всякому разумному человеку ясно – рада бестолковая до смерти!

Те же, кого за стол не позвали, толпились у забора, завистливо поглядывая в окна, и отпускали соленые шуточки, перемежая их взрывами хохота. Неожиданно шум на улице стал стихать, однако занятые хлебным вином сваты не обратили на это никакого внимания. Но тут дверь в избу распахнулась с громким стуком, и внутрь зашел какой-то солдат.

– Здорово, сельчане, – поприветствовал он собравшихся и широко улыбнулся.

– И тебе не хворать, служивый, – подслеповато прищурился Кузьма, уставившись на вошедшего.

Говоря по правде, посмотреть было на что. Солдат был высок и крепок, мундир на нем новехонький, сапоги блестели так, что хоть смотрись в них как в зеркало, а главное – вся грудь была в крестах да медалях! Первым его признала Машка и, поняв, кто перед ней, завыла белугой и бросилась вон из горницы, размазывая по лицу слезы. Гаврила продолжал стоять, глупо улыбаясь, будто пришибленный, а отец Питирим, отставив в сторону щербленый стакан, ожег вошедшего недобрым взглядом.

– Гляди-ка, Митька-дурачок вернулся, – пьяно воскликнул кто-то из присутствующих, и в избе наступила тишина.

– Значит, признали, – ничуть не смутился приемом Дмитрий. – А что, георгиевскому кавалеру и чарки с дороги не нальют?

Оказать уважение служивому, да еще такому геройскому – дело святое. Так что в стакан быстро налили хлебного вина и замялись лишь с тем, кто его будет подносить. Вообще, по обычаю это следовало делать хозяйке дома, но Лукерья замешкалась, Машка куда-то сбежала, так что выпивку схватила разбитная молодуха Дарья и с поклоном подала солдату.

– Примите, Дмитрий Николаевич, не побрезгуйте, – певуче пропела она и, потупив взгляд, застенчиво улыбнулась.

Будищев, не чинясь, взялся за чарку и одним глотком опорожнил ее. Затем решительно взял со стола корочку хлеба и закусил.

– Ну что, мужики, – выдохнул он, дожевав. – Поздравляю, у вас в деревне новая жизнь началась!

Ma tante ( фр .) – тетушка.

Уроками – то есть репетиторством.

В те времена алюминий добывался только лабораторным путем и стоил ничуть не меньше золота.

Фунт, золотник – старинные меры веса. Аршин, сажень – меры длины.

Praesumptio innocentiae – презумпция невиновности ( лат .).

По традиции в последней роте полка собирались самые неказистые и низкорослые солдаты. В описываемое время в полках было по три батальона, в каждом из которых четыре линейные и одна стрелковая рота.