Александр Юм - Невеста для ЗОРГа

— Подкидыша изловить — это тебе не пьяного «на хомут» взять, — назидательно ответил Ганчев.

Ероха помрачнел, с размаху воткнул лопатку в бруствер и, набирая побольше воздуху, принялся драть горло:

— Да что вы мне того «бобра» всю теперь жизнь поминать будете?! Я…

Но тут появился вечный подсказчик, толком не понимающий, что происходит. Даже не один, а два: скучный тип профессорского вида при своем доверенном лице.

— Что здесь происходит? — махнул тростью доцент, а доверенное лицо повернулось в мою сторону. Поскольку ученый возглас ни к кому собственно не был обращен, я промолчал, занятый составлением «периметра наблюдений».

— Эй, вы, может, потрудитесь объяснить?! — Доверенное лицо оглядывало мою стеганку с брезентовым пояском, хэбэ-шаровары и дюжие кирзовые сапоги, б о льшие на размер. В предвидении грядущих земработ, я облачился в этот аховый костюмчик. Хотя… все нормальные мужики сейчас в таких. Кроме этого вихляя. Смотрит, как на ходока из дальних губерний… Противное какое лицо у доцентского провожатого. И смутно знакомое. Ничего, выясним скоро.

— Документы!

Профессор обернул ко мне благородный анфас, разглядывая, что за пугало нарушает его гражданские свободы, а доверенное лицо начало гарцевать.

— В чем дело?! — заверещало оно, протирая очки с фальшивыми диоптриями. — Я Николай Батогин, а это руководитель ка…

— Документы!

Батогин вдруг потер щеку и по этому жесту я узнал паршивца. Нет, не был он вражьим агентом или предателем на оккупированных территориях Он даже не был среди зачинщиков «ученого бунта», когда в залах и аудиториях питерских институтов вопили об «умерщвлении науки». Наверняка и среди погромщиков его не было. Однако семена того, полугодичной давности несчастья имели в нем почву весьма благодатную.

Бесспорно, крупный ученый важнее для государства, чем сантехник или вагоновожатый, что бы там не сочинял Маяковский. Потому и зарплата у доктора наук раз в десять больше, чем у парикмахера. Но уж раз такое дело как война, да еще насмерть, то для меня самый последний подручный помощника с винтовкой в руках важнее здорового лося на гражданке, отыскивающего безударные гласные в языках народов йоруба и ибо.

А этот… хрен в очках, помнится, чуть не головой в колонну бился, стеная о гибнущей культуре — мол, это варварство кормить элиту жмыхом и дрожжевыми супами. Пока не дали команду «фас!», я вдоволь насмотрелся на элиту. Конечно, надо было профессуру держать на плаву — это ведь не брюква или шпинат, за год не вырастишь. Да их и поддерживали, как могли. Интендантско-складской лафы они, понятно, не видели, однако и бараньих кишок с водорослями не жрали. А студенты… На 125 граммов хлеба не проживешь… Но кто мешал тебе, гражданин Батогин, взять в руки винтовку и получать по фронтовой норме? Однако ты предпочел голодать, мерзнуть, выбрасывать дерьмо из форточки и стоять с бабами в хлебной очереди.

— Что вы можете сказать по поводу последних событий? — спросил я, возвращая Батогину студенческий билет.

— Я… я здесь, так сказать…

— Пошел вон отсюда.

И так оно от души получилось, что студент исчез через мгновение, даже академика своего любимого бросил, а тот повертелся юлой и, не найдя «адьютанта», спешно ретировался.

Ганчев шептался с Зоей Ивановной, вздыхающий Альбац сморкался в платок, а Ерохин, вытряхивая землю из сапога, спросил у меня:

— Ты Астру давно видел?

— А тебе что за дело?

— А день рождения у нее скоро. Совершеннолетие. Ты, верно, не знаешь?

— Ух-ты! Подарок никак прикупил? Так не суетись, тебе все равно не обломится.

— Ты, что ли, запретишь? — Ероха покрывался злыми, в пол-лица, красными пятнами. — Так я тебя спрашивать не собираюсь.

— Не во мне дело. Мы в ЗАГС идем с Астрой.

Ероха зажмурился. Замер, как статуя, а потом ответил сурово и холодно:

— Ты найди ее для начала, жених хренов. Третий день Астры нигде нет!

— Уймись, Ерохин. Их батальон на казарменном положении. Астра сейчас на Водопроводном, где дом разбомбленный.

Ероха, почти задохнувшийся при упоминании о ЗАГСе, тяжело хлебал воду из фляги. Переведя дыхание, взял лопату и с ожесточением принялся выкидывать землю из ямы. Именно он и откопал угол деревянного ящика с надписью «Сахарсбыт».

— Что здесь? — спросил Ганчев у Альбаца.

Управхоз посмотрел в ледериновый красный блокнот, потом отважно прыгнул в яму и долго водил носом по истлевшим буквам на деревянной крышке.

— Скульптура мифической красавицы Дианы. Два семьсот на пятьсот на тысячу семьсот пять, согласно перевозочным габаритам.

— А почему на схеме, в этом месте, никаких красавиц не отмечено?

Альбац усиленно рылся в блокнотике, хлопал себя по карманам, раз пять читал надпись на ящике и еще раз двадцать сверял бы ее со своей бухгалтерией, кабы не Зоя Ивановна. Она легонько тронула меня за рукав, попутно прижимая к глазам мокрый батист.

— Борис Аркадьич не может полноценно ответить. Понимаете… настоящую схему расположения закопанных скульптур рисовал Миша Веденяпин, а эта уже так, со слов… Миша, он…

Раздавшийся визг покрыл, наверное, все деревья от Фонтанки до Лебяжьей канавы. Борис Аркадьевич вылетел из ямы, по-собачьи перебирая лапками, и испарился в ближних зарослях, бледный Гудсков рушил коленями ободок земли и все никак не мог вылезти из ямы. Только Ероха, сжимая лопату как топор, оставался на месте.

Ганчев, не мешкая ни секунды, выстрелил.

— Ни хрена себе красавица… — Капитан наконец вытащил дымящийся конденсатор из разрядника. — Такую ночью увидишь и можно бронировать место на кладбище.

На развалившихся досках оскалил зубы неестественно выгнутый труп о длинных волосах. Мертвое тело застыло, будто перед смертью пинали его портовые амбалы, а потом бросили в этот ящик, забив крышку спецовским косым крестом. Я откинул закрывавшую нижнюю часть трупа мешковину. Н-да. До половины груди это был нормальный полусгнивший экземпляр; дальше вниз шло безобразное переплетение тлеющих костей с камнем, желтые ребра выдирались из мертвой каменной плоти. Живот был мраморным, но с неприятным, трупного цвета налетом. И только ноги остались вполне себе скульптурно-архитектурными.

Я положил руку на «трупный» мрамор. Странно, камень был теплый. Более того, почти горячий. От окаменевшего наполовину трупа полыхало тем болезненным жаром, что вливается в тело с пневмонией и лихорадкой. Однако тепло его быстро шло на убыль. Так, ночью, уходит тепло из разогретого солнцем булыжника.

Ганчев следил, как я исследую статую, и, не выдержав, спрыгнул в шурф:

— Ты ему лоб еще пощупай.

Он провел ладонью по камню, непонимающе уставившись на меня.