Александр Юм - Невеста для ЗОРГа

— Так до туда ближе.

— Там какое-то происшествие, мест не хватало…

Доктор опять углубился в книгу:

— Тридцать девять лет, научработник, пьет без запоев с шестнадцати лет, явных признаков дегенеративности не наблюдается, общемедицинские показатели в норме. В первый раз у нас отметился в 1924 году; потом перерыв аж до этого случая. Вот так.

Я подумал, что Веденяпина надо бы проверить по нашим спискам, и спросил:

— Иван Егорович, а его, каким привезли? Тихим, буйным?

— Беспокойным, знаете ли, весьма беспокойным. Все порывался куда-то, сестру укусил. Пришлось в простынку завернуть. Полежал, поутих. Проблем после этого не было. Тихий, весь в себе. А потом понял я — жулик этот Веденяпин. Жулик и пьянчужка.

— Жулик?

— Ага. Психоз прошел через два дня — нехарактерно как-то, и на выписку не спешит. Целый театр тут изображал, с фантазиями. Я его пристыдил, да вдруг помощник мой проникся: «Интересный, — говорит, — случай!» Поместил Веденяпина в одиночку, в старом корпусе. Наблюдать стал. Да только недолго! Третьего дня нашего «научработника» пробрало по-настоящему.

Психиатр раскрыл папку.

— Больному кажется, что по городу ходят пять старух и черпают огромными ложками его кровь. Сами старухи тоже огромные, выше труб листопрокатного завода. И их никто не видит, потому что фигуры намагничены. Еще он боялся женщины в белой вуали.

— Кого?

— Да-с. Вообще бред очень странный. Знаете ли… каждый тип больных видит свои галлюцинации. Алкоголики — чертей, собачек, разверзающиеся пропасти под ногами. У шизофреников свой компот, однако характерный. А в вашем случае…

— Тьфу-тьфу.

— Что? А! Ну да. Так вот, Веденяпину мерещилась Белая дама.

— Дама?!

— Да-да. Ну это я образно. Для понимания. Бормотал он что-то о втором пришествии, о том, что Бог — женщина. Э-мм… Веденяпина обычными методами привести в норму не удалось. Ну и куда деваться, стали его лечить гнойным абсцессом.

Иван Егорович аккуратно завязал шнуровку и спрятал папку в шкаф.

— И то, знаете ли, не помогло. Температура за сорок, а он кричит, на койке дугой ломается. Страшное дело!

— Ну а сейчас как он, спокоен? Поговорить с ним можно?

Доктор потер затылок ребром ладони.

— Понимаете, товарищ… Лечение гнойным абсцессом не всегда безопасно для организма. Особенно слабого. Вчера больной Веденяпин умер — отказали почки.

В клетчатом окне густился лучик солнца, пытаясь осветить доступный ему уголок докторового кабинета. Но в фокус попадали только входная дверь и шкаф, а набегающая волнами сырая туча быстро смывала позолоту. На лысину Ивана Егоровича падали приглушенные блики, и хотелось потереть ее суконкой, аккуратно сложенной в футляре для очков.

— Что ж это вы, доктор, пациента угробили?

— Всяко бывает. Помните, все думали, что за неделю немца разобьют, когда война началась? А вышло вон как…

Я вспомнил хмельное воскресенье в городе Всеволжск, где застал меня первый день войны, шумную толпу с кумачом «Даешь Берлин!» и заткнулся.

— Чаю хотите?

Голос доктора был по-прежнему ласков и добр. Очевидно, весь мир делился для него на коллег и пациентов — нынешних и потенциальных. Моя персона, судя по всему, была отнесена в резерв второй группы.

— Хочу. Если можно зеленого.

— Липовый цвет устроит?

— Давайте попробуем.

Под липовый чаек он добавил еще несколько штрихов к портрету Веденяпина. Так, ничего интересного: «в спокойном периоде больной допускался в парк, не мог есть киселя из отрубей овса и рисовал в мастерской».

— У нас, знаете ли, замечательные мастерские были до войны: художественная, переплетная, сапожная…

Я спросил, не осталось ли каких-нибудь записей умершего или его вещей.

— Обувь его жена забрала… Костюм, по-моему, тоже. А рисунки надо посмотреть в мастерской. Хруно-о-в! Савель-и-ч! — крикнул доктор, выглянув за дверь, — иди сюда, пожалуйста.

Савельич, остроглазый дядька с длинными руками, на вопрос о полотнах ответил неопределенно:

— Да, кажись, валяется чего-то.

— А ты, братец, в печку их не того?

— Не, указаний таких не было.

— Очень замечательно, — сверкнул лысиной Иван Егорович. — Проводи товарища и пояснения дай, какие потребуются.

Савельич хмуро кивнул и повел меня через заросший зеленью парк. Несмотря на полдень, в мастерских было сумрачно. Серые фигуры в колпаках шили, драли на ровные полоски бумагу или стучали молотками в сапожные ноги.

— А вы не боитесь, что они когда-нибудь покалечат друг друга? — спросил я, глядя на довольно увесистые молотки и обильное железо в углах.

Савельич улыбнулся:

— Нехай попробуют! — И хлопнул усердно тыкающего дратвой мужичка так, что бедняга аж хэкнул. Остальные пригнулись, работая еще быстрей, а мне подумалось, что кое-кто здесь неплохо имеет на ремонте обуви, прикрываемом звучным словом «трудотерапия».

— Товарищ Хрунов, это безобразие! Щит с надписями должен располагаться напротив окна, в шестидесяти двух сантиметров от угла помещения.

Непорядки клеймил высокий дородный мужчина лет пятидесяти. Кроме гимнастерки были даны ему во владение широчайшие пижамные брюки в полоску и неизменная придурочная шапочка. Абсолютно нормальный человек на первый взгляд. Встреть такого на улице — чистый директор маленького предприятия. Например, кислородной станции. А тут видишь…

Кислородный директор потоптался в проеме, сникая под хруновским оком, но не отступил.

— Обо всем я изложил в письменном виде, — твердо сказал псих. — И, кроме того, необходимо убрать с подоконника морских свинок, они мешают естественному освещению.

Савельич, рыкая, погнал любителя порядка, и я остался в обществе дураков и психов.

И опять начали всплывать призраки из прошлого. Они толпились вокруг ощутимые и неосязаемые. Опять виделся мне тайный умысел рока, который привел меня сюда — в место, где хотелось оказаться меньше всего. Страх начал подбираться к горлу. Выйдя на улицу, я сел прямо на землю и хотел выпить воды. Но фляги не было. В черном, с потертым лаком портфеле были железные очки и беретка. Вспомнилось, как Сарафанов, дурачась, совал эти очки для близорукости. Он ржал и говорил, что для «профессора кислых щей» они — самое то. Еще он взял пальто у шифровальщиков — то, что было сейчас на мне. Я с Михеем ругался, однако маскировку «под реставратора» взял. И теперь нисколько не жалел. Но не оттого, что так здорово справился с ролью «профессора кислых щей». Плотнее запахиваясь, я признался себе, что просто прячусь в этой одежке от того давнего страха, который стер мне несколько дней памяти. Что я ничем не лучше маленького мальчика, закрывающего глаза в уверенности, что и его никто теперь не видит в этой маскировке. А если и видит, то ведь я — не я. Я не шкет Кочерга, не Андрей Саблин, оказавшийся здесь через 18 лет. Я — непричастный реставратор «Ленизо», в дрянном синем пальтугане…