Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Сенька, дай людям пообщаться. Потом свои каракули будешь выводить.

Сенька, младший брат ее отца, на заграждениях под Райвола-Йока [56] Место тяжелых боев советско-финской войны (1939–1940). потерял руку до локтя.

На другой тоже не доставало одного пальца, но хлопец в меланхолию не впал, а наоборот — пошел учиться на бухгалтера, когда брат привез его из госпиталя. В каморке под лестницей он учился писать левой щепотью.

— Принес тебя леший, — заворчал Сенька, прибирая тетрадки.

— Не гунди. Видишь — дело у людей. Секретное. А ты под ногами со своими дебит-кредитами путаешься.

Сенька поднялся.

— Ты бы на ней, Андрюха, женился. Вон жопу какую отъела — лопнет скоро, — и, выходя, шлепнул Ветку по мягкому месту.

Из-за вечернего времени и обязательного семейного ужина до конца детали обговорить не удалось, и шептали мы это дело за столом о семи персон. Суровый глава семейства за едой предпочитал тишину, но, когда тетя Феня поставила кипящий самовар с маленьким чайничком, стало шумно, как в жестянке с пуговицами.

— Вы чего там шепчетесь? — улыбнулась тетя Феня. — Рассказал бы, Андрюш, как жили. Я не признала тебя сразу.

— Не признала Фед о ра Егора, — заметил старший Полтавцев. — Годков пятнадцать минуло, как Антошка Саблин в Туркестан сорвался. А ты, Андрюха, стало быть учительствуешь?

— Учительствую, Тихон Игнатьич.

— Хорошее дело. Все полезней, чем клинком махать.

Был памятен тот вечер в семье рабочего-формовщика. Памятен простым теплом очага, честным хлебом и некоей старорежимностью, в семействе которого война оставила всего двух братьев да саму Ветку. Лишь в январе сорок второго мне удалось разыскать ее и отправить на Большую землю, выменяв на эваколист ургенчский самоцвет.

Казалось, все обговорили и расписали мы в тот вечер. И куда бумаги послать, и какие, и что говорить при случае. А случай подошел с такой глухой окраины, о которой я и думать забыл.

На втором этаже бывшего сахарного завода, в пахнущей известью комнате, крутил шары в барабане судьбы лотерейщик по имени старший лейтенант Никифоров. По отчеству — начальник третьего отделения райвоенкомата.

Никифоров имел награду за Хасан, пах одеколоном из дорогих, а его сапоги сияли почище паркета в залах Эрмитажа. Дел у него было, без балды, по горло, но как-то ухитрялся старлей делать их все сразу, попутно кокетничая с военкоматскими барышнями. А мне он даже сесть не предложил, спросив, не поднимая головы от моего личного дела:

— Младший командир запаса Саблин?

— Да.

— Проходи медкомиссию, потом в комнату…

Когда я уже взялся за ручку двери, Никифоров вдруг «дал по тормозам».

— А ну, постой-ка. Тут написано, что у тебя диплом.

— Есть диплом. Университет.

— Вот и постой пока.

Начотдела закрутил черный диск и, глуша собеседника, заорал в телефон:

— Иван Мокеич, але! Але, Мокеич! Тут парень с корочкой. А? Человек с корочкой, говорю.

Борьба с техникой имела, видимо, старые корни, потому что трубка с силой была кинута на рычаг, а сам аппарат был обозван «сукой».

— Иван Моке-еич! Тягло-ов! Тяглов, ёб-т, зайди, — Никифоров ударил в стену.

Хлопнула дверь и старлей отдал меня в руки очумелому военному с бумагами.

— Мокеич, твой клиент.

Тяглов погрузился в личное дело «отделенного командира Саблина», изредка поглядывая на меня. В противоположность начотделу, капитан Тяглов абсолютно был чужд армейского шика и походил скорее на бухгалтера заготпункта. Низенький, с крупными залысинами большого лба, Мокеич даже ходил, как ревматик перед дождем. Папка с моими бумагами вызвала у него живой интерес в плане заключения ВВК. Капитан ушел в дальний угол и тихо обозвал меня симулянтом.

Я как в огонь попал. Ну, думаю, сидишь тут, морда канцелярская.

— Извините, не понял.

— Ах, не понял! — взорвался Тяглов. — Как от службы уклоняться, так вы все понятливые. А за жабры взяли — хвостом крутишь? Молчать!

— Не ори на меня, — сказал я скупо и зло. — Сам окопался в большом городе. Геморрой высиживаешь.

— Обиделся, — на удивление мирно констатировал Мокеич и уселся на край стола, заваленного папками. — Слышишь вроде нормально, а записано: «потеря слуха на шестьдесят процентов».

— Давно было. Теперь что надо — услышу.

— Ладно, не бычься. Это я тебя и на вшивость проверил, и на здоровье. На курсы пойдешь?

— Что за курсы?

— Допнабор в школу политсостава артиллерии РККА.

— Это на комиссара, что ли?

Тяглов многозначительно поднял указательный палец вверх.

— На замполита! Красной армии нужны образованные политкадры. А у тебя университет, рабочее происхождение, опыт боев опять…

Я вспомнил свой «опыт», когда еще курсантом участвовал в перестрелках с байскими прихвостнями.

Зимой 1934 года начальство удумало конный переход из Алчагана в Кунгай, подключив к этому мероприятию и наш «бомбардирский факультет». В одном из продуваемых злыми ветрами казахских аулов, в юрту, где дули кумыс наши командиры, залетел старшина Бунчук и выдохнул:

— Вашбродь, товарищ начкурс, киргизы взбунтовались!

Тогда у нас, слава Аллаху, был «максим» на лафете и опытный начальник. После разведки он приказал полувзводу кавалеристов, со старшиной, обстрелять басмачей и сразу же отступать. Бунчук был старый лис, воевавший еще с Амангельды [57] Амангельды Иманов. Предводитель восстания кочевых казахов в 1916 году. .

Он выманил степняков прямо на огневые позиции и, пока скотоводы сообразили, что пора сматываться, половина их валялась на снегу. Я помню, как самозабвенно стрелял в мечущихся всадников, истратив четыре обоймы (впустую, наверное).

Лихо мы им по сопатке вмазали. Мало того, что под огонь в упор, так еще и засадный эскадрон ударил, когда киргизы бросились наутек. Захватили двоюродного брата курбаши, нахапали трофеев, веселились, пели… А через два дня попались на подобную же нехитрую уловку и в начале боя меня контузило ручной гранатой.

Фарт посветил мне тогда в песках у озера Алаколь. Зацепило не очень, а самое главное — свои не бросили. Басмачи были ребята простые, и за неимением более культурного досуга развлекались пытками…

… — А ты чего сразу в госпиталь тогда не лег? Контузия все-таки? — полюбопытствовал Тяглов.

— Та пустяки, думал. Обойдется. А как-то наутро бах — и тишина. Как радио слух выключился.

Капитан задумчиво ковырнул воткнутую в стол кнопку.

— Паскудная это штука. Мой товарищ на Баин-Цагане [58] Гора в Монголии. Район встречного сражения между советскими и японскими бронетанковыми соединениями, в период боев на реке Халхин-Гол в 1939 г. под бомбежку попал.

— Сначала вроде ничего, потом головой стал хворать, а через полгода ослеп. Врачи говорят: «последствия такие».