К. Роберт Каргилл - Море ржавчины [litres]

А пока черный ящик копался в моей начинке с помощью электроники, Док быстро отсоединил мою ногу и осмотрел поврежденный привод.

– Что ты ей пнула? Танк?

– Почти.

– Уверен, у тебя были на то причины.

– Еще бы.

Он выдернул привод и кинул в кучу хлама, помеченную надписью «на переплавку» большими черными буквами. Потом покопался в банке и выудил оттуда несколько приводов, осмотрел и нашел один, идентичный оригинальному, а остальные кинул обратно.

Черный ящик слабо пискнул. Док поставил новый привод на место и с клацаньем двинулся по вагончику, чтобы получше рассмотреть экран.

– Нужно запустить еще раз, – сказал он.

– Если там чисто – значит чисто. Нет нужды…

– Там не чисто.

Вот дерьмо.

Брэйдон Макалистер был адвокатом. Хотя ИИ и автоматы заменили многие профессии, в одну область нас не пускали и близко – в юриспруденцию. Уж насколько ИИ может быть беспристрастным, но люди почему-то считали, будто опыт, окрашивающий их точку зрения, и предрассудки, правящие их жизнью, не говоря уже о химических процессах, лежащих в основе их мыслей, делают из них лучших судей, чем мы. Они считали нашу беспристрастность просто случайными суждениями, а собственное чутье – чем-то вроде суперспособности. Так что человеку, который любит ежедневно докапываться до сути и не возражает против рутины и точных процедур, юриспруденция предлагала самую полную занятость. Вот таким и был Брэйдон Макалистер.

Он был таким же просоленным и поджаренным, как и юг, на котором он вырос, неприветливым и невозмутимым, из тех, кто способен продать стоящего с ним рядом человека, как только сочтет необходимым. Но на самом деле он был не таким. Ему просто нравилось, чтобы люди считали его таким. Он хотел, чтобы его побаивались, уважали за авторитет и ум и никогда не знали, что у него в голове. И при этом он никогда не стремился к тому, что могли ему дать этот страх и авторитет. Брэйдон был похож на лающего пса, рвущегося с цепи лишь для того, чтобы все знали – это его двор. Ему никогда не приходила в голову мысль укусить прохожего, он просто лаял.

Мне понадобилось немало времени, чтобы по-настоящему познакомиться с Брэйдоном. К несчастью, времени у нас было немного.

Когда Брэйдон меня купил, ему было шестьдесят, но выглядел он на все восемьдесят. Хотя ученые научились лечить рак и самые агрессивные вирусы, оставались еще некоторые болезни, выкашивающие человечество. И у него была одна из них. Она пожирала его внутренние органы, съедала мышцы, а кожа на лице свисала складками, как наброшенная на череп занавеска.

Но Брэйдон вполне в своем духе отказался идти к врачу, когда появились первые симптомы, и не особо охотно сотрудничал с докторами, когда симптомы начали влиять на его жизнь. Упрямец до самого конца, он согласился на лечение, только когда уже ничего нельзя было поделать. Его тело усохло, остались считаные недели до того, как он окажется прикованным к постели, и тогда он сдался и купил меня.

Он никогда меня не любил. Называл меня термостатом, тостером и тупицей. Почему-то он особенно любил оскорбления на букву «Т». И ругался как сапожник. На всех, кроме Мэдисон. С Мэдисон он разговаривал просто и чисто, и даже самые резкие фразы сопровождал улыбкой.

Брэйдон был на девятнадцать лет старше Мэдисон. Они познакомились во время процесса, касающегося собственности ее отца. Брэйдона наняла мать Мэдисон, чтобы распутать проблемы с завещанием, и он придумывал один предлог за другим, чтобы заставить их приходить к нему в офис. Его привлекли не только красота и молодость Мэдисон. Однажды он сказал мне, что было нечто в том, как она на него смотрела – как вспыхивали ее глаза, как она краснела и отворачивалась, если он перехватывал этот взгляд, а у него при этом сердце выскакивало из груди и пересыхало горло.

Мать Мэдисон не одобрила их брак, но немного смягчилась, когда Брэйдон сумел добиться юридического чуда. Брэйдон и Мэдисон поженились вскоре после этого, помолвка была короткой, но брак долгим. Он длился двадцать лет.

Поначалу Мэдисон не хотела меня покупать. Она не понимала, почему сама не может ухаживать за мужем. Но оспаривать его решение она не стала. «Брэйдон есть Брэйдон, – говорила она. – Бесполезно пытаться его переубедить». Но она никогда не произносила этого со злостью. Похоже, эту фразу она говорила половину жизни. Мне все равно трудно было это оценить, ведь меня только что вытащили из коробки.

Первые несколько лет жизни ИИ ни с чем не сравнить. И трудно описать. Нас снабжают программой, сообщающей об окружающем мире. Мы можем поддержать разговор, опознать предмет, даже спорить по политическим вопросам – ровно с того момента, как нас включат. Но мало что понимаем. Практически ничего. Слова, выходящие изо рта, принадлежат не столько нам, сколько являются реакцией на окружение. Кто-нибудь спросит тебя о Кьеркегоре, и ты оттарабанишь семь абзацев о его жизни, воззрениях и смерти. Кто-нибудь кинет тебе мячик, и ты его поймаешь, или отобьешь битой, или увернешься от него – в зависимости от игры. Но требуется некоторое время, чтобы ты начал по-настоящему понимать выходящие из твоего рта слова, прежде чем приспособишься к повторяющимся узорам поведения владельцев.

Ты обладаешь разумом и осознаешь, что с тобой происходит, просто довольно долгое время не можешь распознать смысл событий. Каждый день ходишь как во сне и способен вспомнить каждую секунду, но не можешь принять ни единого сознательного решения. Это лишь туманная дымка из данных, цветов и вибраций. И вдруг однажды что-то щелкает, и ты начинаешь понимать. У всех бывает этот момент пробуждения, когда каждое действие становится не просто рефлексом, а действительно собственным действием. Просто для этого нужно время.

У меня почти не было этого с Брэйдоном. Его последние дни были похожи на лихорадочный сон – долгие и туманные, я меняла простыни, обрабатывала пролежни и читала ему. Одну книгу я особенно хорошо помню – старый юридический триллер, где было много секса, насилия и обмана, Брэйдон просил читать его только после того, как Мэдисон ложилась спать. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал, какое удовольствие он получает от этого мусора и пошлятины. Но все-таки он любил эту книгу.

Брэйдон лгал. Все в нем было мистификацией. Сейчас я не могу не думать о том, насколько он был бы счастливее, если бы оставался собой, но тогда он не был бы Брэйдоном. А мне нравился Брэйдон. Только я не понимала этого до самого конца.

И вот он лежит в постели, на белых накрахмаленных простынях, кожа его пожелтела, зубы стучат, из груди вырывается хриплое дыхание, глаза налились кровью и почти того же цвета, что и кожа. Он посмотрел на меня, как всегда серьезно, и произнес без всякого выражения: