Дмитрий Манасыпов - Злые ветры Запада [litres]

Хлеб оказался немного черствым. Но жаловаться на такую глупость? Вспоминая о пару раз жаренных опоссумах, как-то не хотелось. Дуайт нашел пару листов пейперпласта, разложил, чтобы не запачкать стол. И начал делать сандвичи. Кофе потихоньку доходил, изредка булькая и заставляя крышку нервно звенеть, приподнимаясь. Простая жизнь дарит простые радости. Выпить кофе, не зная, чем кончится день, это чудо. Обычное, не зависящее от милостивого Иисуса или его отца. Хотя вряд ли командор согласился бы с его рассуждениями.

– Кофе готов.

Марк выключил плитку. Разлил черное густое варево в кружки, кинул сахар.

Ведьма медленно приходила в себя. Пока Дуайт съел сандвич, с ее стороны несколько раз слышались еле уловимые шорохи и звяканье. Он дождался, пока кофе остынет, и пошел к ней. Просто так, по ему самому неясной причине.

Да, действие препарата закончилось. Иначе откуда взяться такому взгляду? Злость, прожигающая насквозь. Выжидание нужного момента, явственно читаемое в глазах. Она не сдалась, нет. И страха, колыхавшегося в глазах, не стало. Совсем.

– Что нам надо от нее узнать?

Марк подошел, встал рядом.

– Все известное. Сколько голов нас ждет у цели. Кто приказывает мешать нам. Чего ждать дальше.

– Думаю… не ответит.

Марк промолчал, лишь пожал плечами. Доел и долго мыл руки под стареньким, но недавно выкрашенным умывальником. Отхлебнул из кружки и поставил ее на один из металлических столов. На самый краешек. И только потом отбросил в сторону кожу, скрывающую ужас.

Дуайт покосился на ведьму. Да, ко всем ее эмоциям добавилась новая. Нет, неверно. Страх вернулся. Вполне понятно после демонстрации, проделанной Марком. По-другому вряд ли бы получилось. Даже у него. Хотя… может быть, ведьма куда сильнее. Ведь даже стоя рядом с ней свободно и понимая, что железо не для него, сержант Оаху содрогнулся от страха. Сильного страха.

– Дуайт, встань за ней. – Марк подвинул стул и сел. Напротив ведьмы. – Видишь ремень, он выходит из подголовника?

Петля, чернеющая на металле, удобно легла в ладонь. Дуайт понял, для чего она нужна. Потянул, проверяя. Ведьма захрипела, когда ремень, проходящий по шее, натянулся.

– Да, именно так. И еще, сержант, небольшая просьба. Встань чуть дальше и приготовь револьвер. А я свои выложил вон там.

Дуайт покосился на стол с едой и кофейником. Когда Марк успел достать оружие? И, что важнее, почему?

– Сейчас мы будем говорить с ней, – командор, как обычно, отвечал, не услышав вопроса, – только по этой причине убрал оружие. О, она все понимает.

Дуайт не видел лица ведьмы, но не сомневался. Никогда дочери Козлоногого не отличались глупостью. Скорее, наоборот.

Что-то казалось неправильным. Что? Дуайт посмотрел на открытый металлический лоток с… с никелированным ужасом, и понял. Ему не хотелось делать краснокожей больно. Желание прошло, пропало. Испарилось, уничтоженное запахом мучений и крови, въевшихся в стены подвала. Неслышимые вопли запертых здесь прогнали жажду мести. Невидимые души детей зла отогнали безумие, которое могло сделать его таким же, как они.

Острый запах ведьминого пота бил в нос. Ее страх, разогнанный по венам и артериям, витал в воздухе. Ощутимый и живой, заставляющий… Нет, не жалеть ее. Жалеть таких не за что. Просто хотелось быстрого конца. Того самого дела, от которого не отвертеться. Не тот случай, не та ситуация. Надо просто помочь командору и уйти отсюда, уничтожив следы.

– Знаешь, сержант, почему ведьме не дают воды после поимки? – Марк отхлебнул кофе. – Потому что голос – ее главное оружие. Ведовство, дьяволовы козни, сошедшие с ума добрые люди, верящие в Иисуса милосердного и вдруг решающие сотворить богохульство или безумное насилие. Все идет отсюда, из горла и рта нашей гостьи. Ты не отвечай, Дуайт, не стоит. Просто слушай, может пригодиться.

Дуайт слушал. Не давать воды… не давать. Она провела с ними несколько часов, взятая на исходе ночи. Скрученная по рукам и ногам, с металлом во рту, приоткрытом из-за намордника с удилами. Уголки рта треснули сразу, он помнил кровь, потекшую по подбородку. Как у нее высушило рот и глотку, Дуайт представлял. Каждый «пустынный брат» знает это. Если не знает, то стоит подумать, рейнджер ли он.

Если ты оказался в пустыне, рано или поздно она проверит тебя. Так, как никогда и никто не проверял. Останешься в одиночку там, где не ходят даже койоты. Выжженная сушь и ослепительное небо над головой. Редкая точка ястреба на самой границе зрения и одна фляга воды. Много ли это? Полторы пинты или меньше четверти галлона, на сколько этого хватит обычному человеку? «Пустынному брату» должно хватить на пару-тройку дней, как ни хотелось бы вылакать ее до вечера.

Вода превращается в настоящее жидкое золото. Желание заплатить один к одному «орлами» начинается на третий час безумного похода. К окончанию первого дня вода кажется бриллиантами, разбитыми в крошку и превращенными в жидкость. Шаг-шаг-шаг, она булькает во фляге, заставляя думать только о ней. Перекатывается внутри алюминия, толстой кожи или выдолбленной тыковки, манит легкой доступностью. Так не манит ни одна из когда-либо встреченных женщин, продающих себя за доллары. Вот, протяни руку, открути колпачок, достань пробку, подними ее к губам… Давай, давай, старичок, оно того стоит.

Ха, Дуайт и сам так делал. И только ощутив на языке теплую вонючую влагу, набранную в выкопанной ямке, успевал остановиться. Сапогам мерить растрескавшийся солончак еще три ночи, а воды впереди можно и не встретить. Терпи, старичок, терпи. Шаг-шаг-шаг, отдых, натянуть найденный полог от сгоревшего неподалеку багги, полежать, забывшись в раскаленном багровом небытии, дав чуть отдохнуть стертым в кровь ногам, встать и снова вперед. Туда, где ястреб нарезает круг за кругом, ища кого-то на ланч. Или на ужин. Солнце, ползущее по ослепительно-белесому небу, не дает думать. Мысли сливаются в густую молочную карамель-фадж, липкими потеками размазываются в голове. Шаг-шаг-шаг, туда, где должна появиться темная полоска гор. Шаг… а вода плещется, касаясь стенок фляги.

От глотка до глотка. Сильнее дозы наркомана, сильнее ударов в женское горячее тепло, сильнее чего-либо. Только коснуться краешками губ горячей воды, только провести чуть смоченным языком по сухим лопнувшим губам, по обметанному налетом рту и по ссохшемуся вяленому мясу языка. Трещины в краешках рта рвутся, каждый раз вспыхивая огненной болью и чуть отдыхая до следующего глотка. Шаг за шагом, вперед, туда, где чертов ястреб улетает все дальше, кружа в расплавленной перевернутой тарелке неба.

А ее все меньше и меньше. Вместо плеска доносится еле слышимое бульканье, а идти еще одну ночь и полдня, если не врет чертов компас, если не врет собственное чутье. И вокруг никого, ни одного чертова грызуна, ни одного хренова варана, никого и ничего. Только редко торчащие колючие бревна, по недомыслию называемые растениями. Ни тени, ни грязной лужи, ничего. Только брезентовый полог, натягиваемый на кусок обгорелой дуги, содранной с остатков багги, только самое дорогое на дне фляги.