Валерий Большаков - Багатур

К вечеру Переяславль выглядел странно, как некая помесь русского града с половецким Шаруканем — повсюду, на улицах и перекрёстках, на площадях перед храмами вставали юрты и шатры, разжигались костры. Татарва устраивалась на ночлег. И уже не коней кормить пришла пора, а людей.

Что тут станешь делать? В отсутствие князя боярам его думать пришлось, соображать, да побыстрее, а то прогневаешь этих «копчёных», они и забудут про то, что обещали, да как пойдут по улицам куролесить да озорничать — злая тогда выдастся ночка! Ох, и злая. Уж лучше перетерпеть, поступиться частью малой, нежели потерять всё и навсегда.

Закряхтели бояре, с купечеством скинулись, решили угостить гостей дорогих по обычаю, досыта и допьяна. Бурундай не огорчил их отказом…

И пошло-поехало. Загорелись костры, растопились печи. Выпивку ставили бочками, закуску — столами накрытыми.

Джарчи, смеясь, подхватывал хлебы и мясо, не слезая с седла — остриём сабли. Тайчар и Хуту прибрали с собой весь стол, яствами уставленный, и подтащили к костру. Там и устроились — греться и насыщаться.

Изай Селукович позаботился о своём десятке, прикатил бочоночек вина херсонского да колбас приволок груду целую, нацепляв кольца на копьё.

— Постоим до утра, — оживлённо сказал арбан. — Советую найти какую-нибудь вдовушку, Хельгу, и устроиться к ней под бочок, хе-хе…

— Так я и сделаю, — улыбнулся Олег.

Монголы, как он заметил, не разбредались особо, держались вместе, не решаясь пойти заночевать в избах. Мало ли… Зарубят ещё хозяева и в погребе зароют. Оросы, как медведи, — с виду добродушны, а как выведешь из себя, мигом заломают…

Что интересно, нижегородцы, ханом призванные, тоже не спешили расходиться. Судя по их лицам, срам и позор не мучили их — какая разница, кому служить? Лишь бы добыча не проходила мимо. Но, видимо, опаска жила в пешцах. Мало ли… Уж они-то знали своих соплеменников куда лучше «мунгалов» и доверия к «своим» не питали нисколько.

— Садись, Хельгу, — пригласил его Изай, — отведай винца! Долгий путь проделало оно с тёплых южных берегов до сих суровых краёв, а солнце в себе сохранило. Пей, согреет!

Олег подумал-подумал и присел на расстеленную кошму, подставил свой аяк. Вино было красным и душистым, кисло-сладким и тёрпким. Пилось легко, но крепость имело. Сердце, и впрямь, будто жар солнечный по венам прокачивало, грея нутро и туманя мозг.

— А что, — невнятно спросил Судуй, отгрызая мясо, — если ханы и князья вместе править станут? Если лес и степь едины будут?

— Не будут, — затряс головой Джарчи.

— Чего это — не будут? — воспротивился Судуй. — Мы на конях, и они на конях. Мы мясо едим, и они не прочь. В чём разница? Говорим иначе? Хо! Хорошо ли ты понимал тангутов? А теперь они по-нашему балаболят лучше, чем мы с тобой!

— И вера не помешает, — добавил Хуту, — в Орде много крещёных.

— Вот-вот!

Джарчи вытер жирные губы рукой и обтёр её об шубу.

— Ничего-то вы не понимаете, — важно сказал он и передразнил Судуя: — «Вместе!» Кто ж власть делит? Каждому ведь хочется всю её себе забрать, без остатка. Добычу и то делят не поровну, а тут — власть!

— Всё-то вы верно говорите, — вступил Изай, — а главного не смыслите. Разные мы. Вот я всю жизнь прожил с оросами, а всё одно в степь ушёл! Почему? Да потому что оросы — народ оседлый, они в городах живут и в деревнях. Где родились, там и женятся, там и хоронят их. А нас, попробуй-ка, привяжи! Кочевой мы народ, степняки, не держимся на одном месте. Всё по степи ходим, простор любим.

— Мы как перекати-поле, — вставил Судуй.

— Ой-е, не так говоришь. Перекати-поле катится туда, куда ветер дует, а нами ветер не правит, мы своим умом живём — гоним скот в нужную нам сторону.

— А я бы не смог в избе жить, — сказал Джарчи. — Как это — в четырёх стенах запереться?! Что там увидишь?

— А что ты увидишь в степи? — не сдавался Судуй. — Степь? Откочуешь к другому морю, а и там та же трава! Орос видит всю жизнь деревья, ты от рождения до смерти видишь траву. А разве плохо жить между лесом и степью? Весной в степи хорошо, привольно, а когда лето кончается, пыль одна кругом и сухая трава. Самое время в лес уходить! В лесу и буран не страшен — ветер запутается в деревьях…

— Ночевал я в избах, — вступил в разговор Тайчар, — тепло в них, и стоят крепко, никакой ветер не завалит. Сгореть, правда, может, так ведь и юрту поджечь недолго. Мне другое не по нраву. Я вот лежал в избе на лавке и думал: вот построил я дом. Живу в нём день, живу год. И так всю жизнь? Годами выходить на крыльцо и смотреть на одно и то же? Нет, это не по мне… А юрта — что? Поставил — и живи. Надоело — снял и сволок на новое место. Там поставил…

— Ага! — фыркнул Судуй насмешливо. — Как будто на новом месте ковыль другой растёт! Степь одинакова, как шкура медведя. Вон, как оросы дорогу ищут: выйдут из леса у большого камня, пройдут до раздвоенной сосны, свернут на реку и там, где русло изгиб делает, перейдут вброд. А в степи примечать нечего! Почти что. Мы в степи по звёздам ходим, по солнцу, ветер нюхаем, траву в пальцах трём. Так и находим, что ищем.

— То лес им подай, — проворчал Джарчи, — то сразу и лес, и степь. А ты подумал, где я в лесу скот пасти стану? Там же мои табуны заблудятся! В болоте утонут, медведю достанутся…

— А ты сена накоси, — ухмыльнулся Изай, — и скирдуй его, и скирдуй…

— Вай-дот! — воскликнул Джарчи нетерпеливо. — Запутали вы меня совсем! Давайте лучше выпьем!

И они выпили — как следует, не закусывая. А Олег поднялся, обронив:

— Пойду, вдовушку поищу.

Изай ухмыльнулся понимающе. Сам бы, дескать, поискал, да несмышлёный десяток держит, заботы требует.

Сухов повёл своих лошадей за собой, неторопливо шествуя по улице, заставленной юртами, из-за чего двигался змейкой, пока не добрался до кремля — Княжьего города.

Терема кремлёвские возвышались молчаливою громадой, соединяясь с храмом Спаса: княжеская семья обычно молилась на хорах. Сам храм сидел крепко — фундамент дикого камня, стены из двух рядов известковых плит, между ними валуны, залитые известью. Поколебавшись, Олег оглянулся вокруг. Никого. Рядышком, на двух дубовых столбах висела медная доска-било. Сухов привязал к столбам коней и вошёл в храм.

Внутри было холодно, каменные плиты пола гулко отражали шаги. Сверху из восьми узких окон струился сирый лунный свет, перебиваемый пламенем свечей.

Немолодой, но и не старый ещё поп с клочковатой бородкой аккуратно расставлял свечечки перед иконами, бормоча под нос молитвы. Расслышав шаги, он обернулся. Не разглядев лица, он спросил, пряча под громкостью голоса боязнь:

— Крещён ли?

— Крещён, батюшка.

Поп удивился и подошёл ближе. Узнав в Олеге родственную кровь, он успокоился.