Валерий Большаков - Багатур

До Переяславля-Залесского Пончик с Вахрамеем добирались лесными тропами, пока не вышли на Берендеево болото, из коего вытекал Трубеж, впадающий в Плещеево озеро. Здесь-то и вышла у Шурика встреча со старым знакомцем.

Вахрамей, ехавший позади, вдруг насторожился. Прислушался. Александр, почувствовав тревогу, тоже уши навострил — и услышал не слишком далёкий шум голосов, конского топота, лязганья всякого. Неужто монголы так близко?! Да нет, не может того быть — Бурундай должен впереди них находиться!

— Нешто наши следуют? — подивился монах.

— Откуда?

— Знать бы… Да точно тебе говорю — наши!

Вскоре из густого бора показались конники в кольчугах, в шлемах с остриями, с миндалевидными щитами. Богатыря на гнедом коне Пончик узнал сразу.

— Кто такие? — прогудел богатырь.

— Не признал, Евпатий? — крикнул Александр, улыбаясь радостно. — Пр-рывет! Я это, «мунгал»! Помнишь?

— А-а… — Борода Коловрата разошлась усмешкой. — И ты тут. А это кто с тобой?

— Брат Вахрамей, — церемонно представился монах. — Вознесенской обители игуменом Мокием благословен на подвиги ратные.

— Да-а… — ухмыльнулся Евпатий Львович. — Такой братишка татаровьё, как дрова, порубит!

— А то!

Выезжавшие из леса воины всё теснее обступали смешную парочку, «мунгала» и «мниха». Иные улыбались, а кто-то и рожу кривил.

— А вы-то куда путь держите? — осведомился Пончик.

Улыбавшееся дотоле лицо Евпатия исказилось гримасой лютой злобы.

— Татарву догоняем, — процедил он, — а как нагоним — кровь пустим! Видал ли, что они с Рязанью сделали? А с Владимиром?

— Был там. Возьмёте нас с собою?

— А чего ж? — Добродушная улыбка снова вернулась к Евпатию.

Боярин чмокнул коню, и тот послушно тронулся по снегу, сам выбирая путь в лесу. Пончик пристроился рядом.

— Что ж теперь будет? — тихо спросил он.

— С кем? — спокойно спросил Коловрат. — С нами? Сгинем, вот и вся недолга…

— Я имел в виду — с землями вашими… нашими.

— А что с ними станется? — усмехнулся Евпатий. — Найдётся хозяин… Уже нашёлся! Али ты не слыхал о Ярославе Всеволодовиче?

— Говаривали, в Киеве он, — осторожно сказал Шурик, не выдавая своей осведомлённости, — вроде как княжить там собирался…

— Собирался, да не собрался. Здесь он, то ли к Твери ближе, то ли к Переяславлю своему. Да не в том дело-то. Ярлык получил Ярослав Всеволодович! Ярлык на княжение, из рук самого Батыги! Он теперича великий князь владимирский! Так-то вот. Согласился и десятину в Орду платить, и сына своего Константина туда отдаёт в залог собственного смирения да послушания. Во как!

— Быстро скумекал князюшка, — прогудел Вахрамей.

— Всегда таким был, — процедил Коловрат. — И что ему мунгалы? Такой нигде не пропадёт — говно в воде не тонет!

Пончик промолчал — с таким трудом выпестованный символ веры — в мудрых и храбрых князей, в удалых витязей, изнывавших от горячей любви к родине, — расплывался, как гнилой корнеплод. Где она, мудрость и храбрость княжеская? Один всё развалил и бегает теперь, судорожно собирая разваленное, а другой спешит выслужиться перед новой властью и править городом, где тысячи мертвяков, сложенных штабелями, дожидаются тёплых дней, когда заступ возьмёт промёрзшую землю и можно будет вырыть братские могилы…

С другой стороны, не все же витязи подчинились Батыю. Вон, Коловрат торопится как, жаждет догнать татар и отомстить. Всё припомнив — и Рязань, и Коломну, и Владимир.

— И много у тебя оружных? — поинтересовался Пончик.

— Тысяча наберётся, — улыбнулся Евпатий, — а с тобой ещё больше.

— Не дал тебе полков Михаил Черниговский?

— Не дал… — вздохнул Коловрат. — Говорит, самому нужны. Три сотни со мной послал, все они здесь. Остальные по дороге прибились. Тут и рязанцы, и коломенцы…

— Скажи честно, ты надеешься победить?

— Нет, — жёстко ответил боярин. — Горит у меня всё внутрях, палит нестерпимо! И пока я этот адов огонь в себе не затушу, не будет мне успокоения. А тушат его кровью поганой, татарской кровью…

— Смертью смерть поправ… — пробормотал Александр.

— Чаво-чаво?

— Догнать бы, говорю!

— Догоним, куда они от нас денутся…

Тысяча Евпатия Коловрата скакала до самого вечера, а на рассвете голодные и не отдохнувшие кони понесли дружину дальше. За Переяславлем-Залесским, одарившим монголов всем, что те просили, а посему не познавшим ни огня, ни меча, тысяча мстителей напала на след тумена Бурундая и в тот же день налетела на татарский арьергард.

— За Рязань! — взревел Коловрат, выхватывая меч, и погнал коня в атаку. Пончик мельком заметил, как лицо Евпатия искривила мрачная улыбка.

Дружина набросилась на монголов, и пошла сеча, пошла рубка — уцелевшие рязанцы, коломенцы, да и черниговцы буквально осатанели. Мечи их и секиры кроили ордынцев, подрубали головы, а когда доспех не поддавался клинку, доставалось коню.

Вот лошадь-«монголка» с разрубленной шеей падает на колени, пачкая снег гривой, смоченной кровью, и заваливается на бок. Всадник не успевает вынуть ногу из стремени, и уже конь Евпатия наступает монголу на плоское лицо.

Вахрамей, сжимая ногами своего конька, махал секирой направо и налево, приговаривая:

— Прости, Господи! Прости, Господи!

От его могучих ударов не спасал никакой куяк — то, что секира не могла разрубить, она раздавливала, плющила, крушила черепа и кости.

Пончика зажало между черниговцами, тёмноусыми парнями в чешуйчатых панцирях. Черниговцы отбивались от монгольских всадников, свирепо пластавших воздух кривыми саблями. Лица ордынцев были оскалены, но выражали не страх вовсе, а ярость — как это их, победителей целого мира, бьют жалкие оросы?! А жалкие оросы наседали так, что ни вздохнуть, ни охнуть, — бешеное мелькание клинков сливалось в переливчатое мельтешение, а лязг скрещиваемой стали был настолько част, что уши воспринимали слитный, громовой дребезг.

Дружина Евпатия вклинилась в монгольский тумен и стала расходиться крыльями. Этим тут же воспользовались степняки — их визжащие кони врезались в строй оросов, разделяя его по-своему.

Коловрат, забрызганный кровью врагов, отдал приказ трубным гласом — дружинники развернулись и накинулись на ордынский клин.

Хряск костей, отвратительный чавкающий звук рассекаемой плоти, противный запах проливаемой крови вызывали у Пончика тошноту, мир вокруг плыл, подавляя рассудок совершенно невозможным, богопротивным деянием — смертоубийством. Всё в Александре восставало против того, чтобы лишать людей жизни, но для Евпатия сотоварищи монголы не принадлежали к роду человеческому, их вела жажда возмездия, жажда воздаяния. И если Пончик подходил к самой грани между добром и злом, то Коловрат давно уж был за нею.