Сергей Москвин - Пифия-2. В грязи и крови [litres]

Оказавшись за кулисами, Гончая без труда отыскала заваленную театральным реквизитом знакомую каморку. Рядом, за фанерной перегородкой, раздавались чьи-то встревоженные голоса, но кроме горластой тетки проникших за кулисы незнакомцев больше никто не заметил. Как и в прежние времена, дверь каморки запиралась на хлипкий засов, который при определенной сноровке можно было отпереть как снаружи, так и изнутри, или просто выбить. Но Гончей сноровки было не занимать. Она беззвучно приоткрыла дверь, втолкнула в проем своего спутника, нырнула следом и, подцепив мизинцем, вернула засов на место.

Внутри пахло гнилью, крысиным пометом и еще чем-то, чему Гончая не знала названия, но всегда ощущала этот запах в затхлых, плохо вентилируемых помещениях. По сравнению с вонью выгребной ямы в плену у сатанистов, где они с отцом Ярославом провели без малого две недели, это был просто дивный аромат. Девушка бегло осмотрела временное убежище – оно не так уж сильно изменилось с тех пор, как она девчонкой пряталась здесь от матери, только хлама прибавилось, – потом затолкала священника в щель между какими-то коробками и приложила палец к губам.

– Сиди тихо.

Но тот не хотел сидеть тихо и, как только она отпустила его, сердито спросил:

– Довольна?

Гончая сразу сообразила, что он имеет в виду отнюдь не побег из-под стражи.

– Да, – глядя в глаза отцу Ярославу, честно ответила она, хотя в темноте каморки он не мог видеть выражения ее лица. – Двое убийц моей дочери мертвы, так почему бы мне не быть довольной?

– А ты хотя бы помнишь, сколько невинных людей заплатили своими жизнями за твое удовольствие?

Гончая недоуменно сдвинула брови. Через секунду она поняла, кого собеседник имеет в виду, но было уже поздно – отец Ярослав снова заговорил:

– Считай! Пограничник с Площади Революции. Потом тот, кто нашел меня в туннеле. Мальчик Егор, которого ты привела на Театральную. Солдаты, которых ты заставила стрелять друг в друга. Все эти люди погибли по твоей вине. А ведь во время спровоцированной тобою перестрелки могли пострадать и мирные жители. Все эти люди даже никогда не видели твою дочь. В чем они виноваты?

– Тот паренек… Я не хотела, чтобы он погиб, – священник был прав. Гончая прекрасно понимала это, но все равно начала оправдываться. – Ему не нужно было поднимать автомат.

– Он сделал это, чтобы умереть героем, а не предателем, потому что ты не оставила ему выбора!

– Не вышло бы из него героя, – вздохнула девушка. – Когда в чулане найдут труп Палача… наверное, уже нашли… парня сразу зачислят в предатели.

– Не слишком ли дорогая цена для твоей мести? – добил ее отец Ярослав. – Сколько еще людей должны погибнуть, чтобы ты, наконец, успокоилась?

«Только трое, – мысленно ответила Гончая. – Стратег и его телохранители». Потом вытащила из бинтовой петли трофейный пистолет и протянула его священнику.

– Все верно. Я безжалостная тварь. Еще совсем недавно я умела любить, а теперь могу только ненавидеть. Убей меня, если хочешь остановить. Потому что сама я не остановлюсь. И не успокоюсь, пока жив хотя бы один из тех, кто убил мою девочку. Ну! Что же ты не стреляешь?!

Она почти кричала, напрочь забыв о том, что в каморке фанерные стены и что громкий голос могут услышать артисты или разыскивающие сбежавших арестантов красногвардейские патрули.

Ни крики, ни протянутый пистолет не подействовали на священника. Он так и не притронулся к оружию, лишь покачал головой и печально вздохнул.

– Ты сама себя убиваешь. Каждый раз, когда нажимаешь на курок, ты стреляешь себе в душу.

– На спуск, – поправила его Гончая. – Когда стреляют, нажимают на спуск, а не на курок.

И вышла из кладовки.

«Еще три выстрела, – подумала она. – Стратег и его телохранители. А потом можно пальнуть и себе в висок, чтобы разом со всем покончить».

В конце коридора располагались гримерки театральных актрис, где те переодевались, точнее, раздевались перед выходом на сцену, а в остальное время принимали своих «поклонников». Гончая надеялась прошмыгнуть по коридору быстро и незаметно, но на пути возникло неожиданное препятствие в виде старой уборщицы. Пришлось быстро спрятаться.

Пожилая женщина в застиранном, потерявшем первоначальный цвет рабочем халате тяжело возила по полу мокрой тряпкой. При виде этой усталой тетки Гончей вспомнилась мать, которая, после того как ее вышвырнули из театральной труппы, точно так же изо дня в день мыла за кулисами полы, выносила мусор, стирала и гладила сценические костюмы. Чтобы заработать те жалкие гроши, которые ей платили, матери приходилось терпеть ругань, оскорбления и даже оплеухи от разгневанных девиц, потому что она работала медленно и неуклюже, так как, кроме как петь и танцевать, ничего другого в жизни не умела. Постоянное недоедание и тяжелая, изнурительная работа, непосильная для бывшей актрисы Московского театра оперетты, меньше чем за десять лет окончательно доконали ее. Но до самой смерти мать так и не заметила или просто не пожелала признать, что театр ее мечты давно уже превратился в притон.

Наконец уборщица отжала половую тряпку и, гремя шваброй и ведром, скрылась за перегородкой. Ступая ближе к стене, чтобы не оставлять следы своих босых ног, девушка быстро преодолела последние метры и прижалась ухом к узкой фанерной дверке, на которой театральный художник по просьбе хозяйки гримерки изобразил приоткрытый женский ротик.

Ни охов, ни ахов, ни постельной возни, сопровождающей обычно плотские утехи, из-за дверки не доносилось, но внутри кто-то был. Гончая негромко постучалась и, услышав поощрительное «да-да», прозвучавшее на высокой ноте, распахнула дверь.

Входить внутрь следовало осторожно, чтобы не споткнуться и не грохнуться на кровать, которая занимала практически все пространство тесной комнатенки. На постели высилась куча разноцветного тряпья, служившего хозяйке сценическими костюмами и повседневной одеждой. Сама хозяйка, завернувшись в пушистый махровый халатик, которым она очень гордилась, сидела рядом на перевернутом пластмассовом ящике для бутылок и, глядя в небольшое зеркальце на свою смазливую мордашку, красила тушью ресницы. Тушь, как сразу отметила гостья, была не разбавленной водой смесью сажи и толченого древесного угля, какую обычно использовали для макияжа театральные актрисы, а еще довоенной – фабричной тушью в настоящем фирменном флаконе. Гончая сразу подумала о Стратеге.

– Привет, Лола, – сказала она, не дожидаясь приглашения, втиснулась в гримерку и плотно прикрыла за собой дверь.

– Эй! Какого хрена тебе здесь… – Возмущенная наглым вторжением хозяйка комнаты вскочила. Лола никогда не лезла за словом в карман и не стеснялась в выражениях, но под конец этой фразы все же разглядела знакомые черты в изможденной гостье и изумленно вытаращила глаза. – Варька?.. Ты?!