Александр Протасов - Планировщик задач (СИ)

А в сарае Тузик всю ночь, не находил себе места, и этот пронзительный, крик — крик Любки, зов его любимой большей жизни, той самой, за которую, — затмил сознание собаки; холодящий душу рёв, полетел далеко по улице, Соседские собаки забились по будками, и только оттуда осмеливались подгавкивать, Под хруст крошащегося дерева, сарай заходил ходуном, «Кобель почему-то взаперти?!», — надвинул фуражку на лоб конюх, То, что пёс, находится под засовом и в сарае — так и не придало смелости бздоватому, балаболовскому мужику, даже верхом на кобыле, заехать во двор, От рёва собаки, мурашки пощекотали спину Гаврилы, лошадь сдала назад, а событие недавнего времени с ослом дяди Яцика — встало шлагбаумом, через порог дома Афанасия.

«Афанасий, что там у тебя?! Афанасий!, — громко закричал односельчанин и слез с кобылы, — Тпру! Стоять», В ответ, кроме гавканья кобеля, он ничего не услышал, и никто с дома так и не показался, даже после киданья камушков в окно, что ещё больше удивило конюха; Гаврило стрелой вскочил на кобылу, и сильно натянув вожжи протянул «Но-о!.», — покрестил батогом, лощённые бока Араменды и подымая клубы густой пыли, резво поскакал по улице, при этом думая, что надо было бы мужиков кликнуть, а то что-то у Афанасия не ладное.

После обалденного кайфа, что подарила благоволящая фортуна, Готфильду — пришёл такой же, но только сам — обалденный облом в виде сельского конюха, Филипп отошёл от окна, и сходу, со всей силы, ударил Любку, ногой в живот; тело чуть подбросило и оно как мешок с песком, поглотило удар, «Вот уже мразь! Ну мразь!, — не находил он себе места, от мысли, что ещё десять минут назад, Но его огорчение, долго не продолжалось и уже через пять минут, померкло от другой и более, что сменилась навязчивой тревогой — Не привёл бы этот крестьянин кого-нибудь ещё, а то если дом обложат», — животное чутье Филиппа, на подобные обстоятельства, работало безотказно; и он принял решение делать ноги чем быстрее и тем лучше; планы выспаться, а потом, вечером, заняться Любкой, растаяли как мартовский снег в солнечную погоду.

Готфильд открыл окно, которое выходило в огород и быстро выпрыгнул наружу, обошёл вокруг дома и из-за забора мельком выглянул на улицу, Взору предстала пустынная улица утренней Балаболовки — народ только просыпался и сидел по домам, Осмотревшись, по сторонам, он перепрыгнул через забор и вышел на дорогу — глянул вдаль, по сторонам ни души; только бричка Афанасия, запряжённая сивым мерином, что не реагировал на рёв Тузика и спокойно стоял подёргивая гривой — согрела грешную душу, Не теряя времени, Филипп, таким же способом, забрался обратно в дом, одел свой плащ и накинул на голову зимнюю шапку-ушанку старика, для маскировки, другого больше под рукой ничего не оказалось; и рыться в вещах — времени не было, Он кинул Любку на плечо, и подхватив кувшин с малосольными огурцами — вышел через двери; когда проходил мимо сарая, то мельком глянул на окошко, откуда выглядывала озлобленная морда пса, Готфильд уже было прошёл дальше, но резко развернулся и сделав два шаг в сторону кобеля плюнул ему в морду «Должок», — сарай тут же заходил ходуном, и рёв этого зверя заглушил всех соседских собак.

Оказавшись возле телеги Филипп скинул девушку с плеча, на мягкую подстилку повозки, и притрусил бесчувственное тело соломой; сам же с оглядкой по сторонам отвязал коня и по-молодецки скаканул в телегу; сильно дёрнув кожаные поводья, он с вдохновением крикнул «Но-о! Поехали!»

Лошадь резво помчалась по пустынной улице Верхней Балаболовки, всё дальше и дальше, унося его от дома Афанасия, Филипп теперь, точно знал, где приземлился Голиаф, и взял курс в сторону Надана.

Афанасий пришёл в себя и обомлел, от той картины, что предстала его взору, Слезы ручьём полились по морщинистым щёкам старика, сердце защемило и колющая боль сильными приливами разрывала сердце на части; горькое чувство утраты жены и дочек — задурманила старика.

Отец оглянулся по сторонам и попытался встать, но дикая боль, жгучей молнией дёрнула тело, тысячи каленых игл прощупали, каждую клеточку его плоти; ноги стали бетонными и не слушались — то Филипп для страховки, перебил бесчувственному старику обе ноги большой, деревянной колотушкой, Афанасий замычал зовя о помощи, но кроме как страдания и кровавых слюней, это ничего не дало, и от этой безысходности он только больше невзвидел самого себя, а следом и весь белый свет; голова Марфы смотрела прямо на него со стола, рядом лежали окрашенные кудри Степаниды и если бы не те два красных банта, то он бы её так и не признал, «А где же Любка?! Любка! Любка где?!», — замелькало в голове и он с жадностью начал осматривать комнату, но кроме как двух парных частей тел, так ничего и не заметил, «Значит может быть ещё жива — пока жива, и находиться в руках этого нелюдя», — кроме этой мысли другие были уже менее важны всё было только о любимой дочке:

Пропитанные горем слёзы, ложили дьявольские узоры на его выходной бобочке, которую подарили на день рожденья Любка с Степанидой, Афанасий собрал волю в кулак и не реагируя на неимоверную боль в ногах, пополз в сторону открытой нараспашку двери; хотя это удавалось и с большим усилием, но надежда, что его — его уже единственная, и самая любимая дочь, может быть ещё жива, воскресла с пепла, и засверкала в мутных глазах отца семейства; озаряя сознание разгоравшейся искрой упования, за жизнь своей дочери. И то, что, именно сейчас, ему во чтобы-то не стало, надо сделать всё, мыслимое и немыслимое ради родной кровинки — только.

Старик с трудом выполз на улицу, взялся за перила крыльца, и попытался встать, Но его уже немолодое тело не выдержало такой нагрузки, и он не удержавшись, кубарем скатился на землю, Сильная боль — будто кто продел калённый стержень через его тело, прочувствовалась с лихвой, Афанасий только успел ойкнуть и вспомнить, свою давно умершую мать, как сразу потерял сознание.

Придя в чувства, он услышал, вдалеке, ропот приближающейся толпы, это односельчане, которых поднял, как на пожар, конюх, спешили на помощь.