Уильям Гибсон - Избранные произведения в одном томе [компиляция]

— О да. Великолепная будет кульминация — вся эта история с огромной кометой, врезающейся в Землю, гигантской пылевой бурей, уничтожающей миллионы рептилий, и тому подобное. Очень драматично, очень катастрофично, за это-то публика и любит катастрофизм. Катастрофа занимательнее , чем вся эта униформистская болтовня о том, что Земле сотни миллионов лет. Надоедливо и скучно — сплошное занудство от начала и до конца!

— Да при чем тут обращение к вульгарным эмоциям! — возмутился Мэллори. — У меня есть веские доказательства! Взгляните на Луну — вся ее поверхность изрыта кометными кратерами!

— Да, да, — рассеянно отозвался Дизраэли, — точная наука, честь ей и хвала.

— Никто не в силах объяснить, почему Солнце способно светить хоть десяток миллионов лет. Никакое горение не может длиться так долго — это нарушает элементарные законы физики!

— Давайте оставим это на время. Я целиком и полностью согласен с вашим другом Гексли, что мы должны просвещать невежественную публику, однако нужно время от времени бросать ей косточку. Наши читатели желают побольше узнать о левиафанном Мэллори как о человеке.

Мэллори саркастически хмыкнул.

— Вот почему нам нужно вернуться к той истории с индейской девушкой.

— Да какая там «девушка»? — взмолился Мэллори. — Это была пожилая туземка…

— Мы уже сообщили читателям, что вы никогда не были женаты, — невозмутимо продолжал Дизраэли. — И вы не хотите признаться, что у вас есть возлюбленная в Англии. Пришло время вывести на сцену эту индейскую деву. Нет никакой необходимости описывать события прямолинейно, со всеми непристойными подробностями. Просто несколько добрых слов о девушке, пара вскользь оброненных намеков — женщины от этого без ума. А они читают гораздо больше мужчин. — Дизраэли отвинтил колпачок самописки. — Вы еще не сказали мне ее имя.

— У шайенов нет имен в нашем понимании. Особенно у женщин.

— Но хоть как-то же ее называли?

— Ну, иногда ее звали Вдовой с Красным Одеялом, а иногда ее звали Матерью Пятнистой Змеи или Матерью Хромой Лошади. Но вообще-то, я не стал бы ручаться ни за одно из этих имен. Переводчиком у нас был вечно пьяный француз-полукровка, не знавший толком ни английского, ни шайенского.

Дизраэли был явно разочарован.

— Так вы что, никогда с ней не говорили?

— Ну, это как сказать. Я вроде неплохо добивался своего при помощи жестов. Ее имя было — Уак-си-ни-ха-уа или Уак-ни-си-уа-ха — что-то вроде того.

— А что, если я назову ее Девой Прерий?

— Диззи, это была вдова. С двумя взрослыми детьми. У нее не хватало нескольких зубов, и она была жилистая, как волчица.

— Вы совсем не хотите мне помочь, — вздохнул Дизраэли.

— Ладно. — Мэллори подергал себя за бороду. — Она была хорошей швеей, можете упомянуть об этом. Мы завоевали ее… гм… расположение, дав ей иглы. Стальные иглы вместо заостренных кусков бизоньей кости. И конечно же, стеклянные бусы. Они все без ума от стеклянных бус.

— Поначалу робкая Фиалка Прерий избегала белых людей, однако мало-помалу любовь к женскому рукоделию взяла в ней верх над застенчивостью, — пробормотал Дизраэли и начал быстро строчить.

Дизраэли сочинял невероятную романтическую историю, интриговал будущих читательниц скромными, благопристойными намеками; Мэллори слушал его и неуютно ежился.

Насколько же это далеко от правды. Правду бумага не выдержит. Мэллори успел вроде бы выкинуть всю эту убогую историю из головы. Но, как оказалось, не совсем. Пока Дизраэли усердно корябал свою сентиментальную ахинею, правда накатила на Мэллори со всей жестокой отчетливостью.

Высокие конусообразные шатры замело снегом, и все шайены упились в стельку. Визжащий, улюлюкающий, подвывающий пандемониум — несчастным и в голову не шло, что спиртное для них яд, верная гибель. Они носились как угорелые, палили из винтовок в пустые американские небеса и падали с закатившимися глазами на промерзшую землю, в объятия видений. Стоило им начать, свистопляска могла продолжаться часами.

Мэллори не хотелось идти к вдове. Он боролся с искушением много дней, но в какой-то момент осознал, что с этим делом надо кончать. Тогда он вылакал из бутылки дюйма два дешевого бирмингемского самогона, который они привезли вместе с винтовками, и пошел в палатку, где вдова сидела на одеялах и шкурах перед костерком из бизоньего навоза. Двое ее детей поднялись и вышли наружу, в снег и ветер.

Мэллори показал ей новую иголку и начал объясняться, делая руками непристойные жесты. Вдова кивнула с преувеличенным старанием человека, для которого кивок — элемент чуждого языка, затем скользнула в свое гнездо из шкур, легла на спину, раздвинула ноги и вытянула вверх руки. Мэллори взобрался на нее, накрылся одеялом, вытащил из штанов набрякший, ноющий член и ввел его по принадлежности. Он думал, что дело кончится быстро и, возможно, без особого стыда, но все это было слишком непривычно. Совокупление тянулось так долго, что женщина начала поглядывать на него с каким-то робким раздражением, а потом осторожно подергала его за бороду. Наконец тепло, блаженное трение, резкий звериный запах что-то в нем растопили, и он кончил долго и сильно, кончил в нее, хотя и не намеревался этого делать. Три других раза, когда он навещал вдову, он вовремя выходил, боясь наградить это несчастное существо ребенком. Ему было жаль, что в первый раз так получилось. Но если она была к их отъезду беременна, скорее всего, ребенок был не его, а кого-то другого из экспедиции.

В конце концов Дизраэли покончил с Фиалкой Прерий, и все пошло вроде бы легче, однако теперь Мэллори пребывал в полном смятении. Цветистая проза литератора была тут, собственно, и ни при чем, дьявола разбудила яростная сила его собственных воспоминаний. Призрак вернулся за отмщением. Мэллори был переполнен похотью и терял над собой контроль. После Канады он ни разу не имел дела с женщиной, да к тому же та француженка в Торонто была не слишком уж чистой. Ему отчаянно хотелось женщину. Англичанку, какую-нибудь пейзанку с упругими белыми ногами и веснушками на пухлых плечах…

Мэллори вышел на Флит-стрит. На открытом воздухе его глаза сразу же начали слезиться. Прохожих было много, однако Фрейзера среди них не замечалось. На город опустилась мгла, невероятная даже по меркам этого невероятного лета. К полудню купол собора Святого Павла окутался саваном грязного тумана. Шпили и рекламные щиты Ладгейт-Хилла скрылись в грязно-серой вате маслянистого дыма. Флит-стрит превратилась в бурлящий, грохочущий хаос, надсадное пыхтение пароходов мешалось с криками, лошадиным ржанием и пистолетными щелчками кнутов. Женщины шли по тротуарам ссутулившись, прикрываясь грязными от сажи зонтиками, все прохожие прижимали к носу и глазам скомканные платки. Мужчины и мальчишки тащили саквояжи и баулы с резиновыми ручками, их веселенькие соломенные канотье уже покрылись пятнами сажи. По зависшей над улицей эстакаде железной дороги «Лондон, Четем и Дувр» пропыхтел переполненный прогулочный поезд, дым из его трубы завис в тяжелом, недвижном воздухе, как грязно-черный транспарант.