Алессандро Барикко - Избранные произведения в одном томе

А тут еще является шикарный граф, приносит с собой запах неведомого нам мира, находит нужные слова.

Все, что у меня есть сейчас — это деревянный протез, неродной сын, еще один сын, куда-то запропастившийся, и грузовичок, на котором старый инвалид перевозит ящики с фруктами. Глядя на меня, вы, верно, думаете, что я несчастный человек и неудачник. Не судите по внешности. Люди проживают год за годом, но по-настоящему они живут, лишь когда выполняют то, для чего появились на свет. Все остальное время проходит в воспоминаниях или ожидании. Но того, кто ждет или вспоминает, нельзя назвать грустным. Он лишь кажется таким. На самом деле он где-то далеко, в своих мыслях.

— Да, знаю, — ответила я.

— Видели бы вы меня в те дни, когда я решился променять коров на бензин. Какой я ходил счастливый!

— А вы уже выполнили то, ради чего родились? — спросил Либеро Парри. — Вы витаете где-то в своих мыслях, очень далеко… Вы ждете или вспоминаете?

— Думаю, и то, и другое, — предположила я.

Он засмеялся.

Но вскоре опять стал серьезным. Он хотел задать мне вопрос, который давно вертелся у него в голове; при этом ему нужно было видеть мои глаза.

— А вы, что вы-то сделали Последнему, раз он вас вычеркнул из своей жизни? Даже со мной он мягче обошелся.

При этом он так улыбнулся, словно нам обоим было ясно, что ничего уже не изменишь.

— С чего вы взяли, что он меня вычеркнул?

— Он ушел, не сказав ни слова, как вы сами признались. И ни разу потом не написал. Как это еще назвать?

— Вычеркнуть из жизни.

— Вы объяснили, что так он справлялся с болью. Что вы ему сделали? Скажите, чего уж теперь.

Что я ему сделала, что я ему сделала, дорогой мой синьор Парри, старый Либеро Парри, Гараж Либеро Парри. Об этом следует спросить ту девчонку, которая разрушала семьи, девчонка — прямая спина, длинная коса. Сейчас мне тяжело оправдать свои поступки. У меня в голове тогда творилось что-то невообразимое, окружающий мир я едва замечала — он проносился мимо неясной тенью, а жила я исключительно своими фантазиями. Я довольно смутно помнила Последнего: он казался гораздо более настоящим на страницах моего дневника, нежели за рулем фургона, колесящего по Америке. Он превратился в мелодию, которую я расслышала только сейчас и теперь напевала в своих мечтах. Когда мечтала с открытыми глазами. Я отдаю себе отчет в том, что никогда не воспринимала Последнего как реально существующего человека. Тогда я еще не доросла до этого. А когда сейчас об этом думаю, то с высоты своих сорока лет вижу далекую череду поступков, сегодня для меня необъяснимых. Тела, дорогой мой синьор Парри, были для нас лишь игрушками, к которым кто-то забыл приложить инструкцию: мы оба понятия не имели, что с ними делать. Со своим телом я делала все, что хотела, на страницах дневника, но это давало мне возможность не пользоваться телом днем, при солнечном свете. Последний свое тело постоянно таскал с собой, как большой скафандр. Конечно, я сделала что-то не так, я точно сделала что-то не так, смутно помню одну ужасную ночь: мой безудержный смех, какие-то хаотичные действия, смысл которых я не хотела понимать, и слова, которые я предпочла бы никогда не слышать. Но что именно я ему сделала, ума не приложу.

Если я и была виновата, то лишь в том, что еще не успела родиться по-настоящему, а это людям обычно трудно понять.

Чтобы родиться, мне понадобились долгие годы. Так уж вышло.

Но синьору Парри я сказала другое:

— Я не была в него влюблена.

— Бывает, — ответил он.

Я в своем номере роскошной гостиницы на берегу озера. Чемоданы собраны. Пора ехать. Ты только что упаковала все вещи, оглядываешь комнату, а там полный беспорядок, твой беспорядок, оставленный тобой неповторимый след, и кажется немыслимым, что его увидят, а потом сотрут с лица земли скучающие горничные, которым до нас дела нет. Я сяду на поезд и вернусь в Рим. У меня там куча дел, да и за детьми надо приглядывать. Прекрасный муж, ради которого действительно стоит вернуться. Я буду любоваться мелькающими за окошком пейзажами, играя Шуберта. А руки мои будут укрыты индийской шелковой шалью.

Удивительные ощущения, когда после долгого перерыва вновь начинаешь вести дневник. Со мной в последнее время много всего происходит, и я не в состоянии расшифровать тайный смысл происходящего. В какую новую пору вступила моя душа, раз она бросилась спасать ушедшие годы, притворившись, будто услышала их крик о помощи?

Прежде чем попрощаться, Либеро Парри успел объяснить, кто такой Фанхио и как надуть судей, незаметно увеличив мощность мотора. «Всегда пригодится», — сказал он.

— Да, вот еще что, — добавил он. — Последний был худ как щепка, уши оттопырены, глаза мышиного цвета. Это я помню. Он был похож на человека, который все время сидит на уколах, так ведь?

— Да, пожалуй.

— Я помню, — повторил Либеро Парри. — Но у моего сына была золотая тень, и ты была влюблена в него. И до сих пор влюблена. Так будет всегда, потому что именно для этого ты появилась на свет.

— Какая еще золотая тень?

— Тебе этого не понять. Те, у кого она есть, сами не понимают.

Он протянул мне руку. Покалеченную. Которой он пользовался только в исключительных случаях.

Я смотрела ему в спину, пока он, прихрамывая, удалялся. Шаг его был тверд.

Лишь теперь я понимаю, что в течение всего разговора не догадалась спросить Либеро Парри, что ему известно о Последнем, где он сейчас и чем занимается. Я услышала множество историй, но героем всегда выступал следующий за отцом ребенок, словно повзрослевший Последний не представлял никакого интереса. Абсурд. Ведь для нас обоих было бы так естественно поговорить о нем, но мы этого не сделали — не знаю, почему.

А может, и знаю.

3.47 дня.

Ладно, позволю себе эту маленькую глупость. Почему бы и нет, в конце концов. Я ведь уже так давно не мечтала. Пожилая дама шестидесяти лет вновь берет в руки дневник, который вела юной девушкой, и

Дорогой дневник. Тебе не хватало последней, заключительной записи. Вот и она. С небольшим опозданием. Видишь эти корявые буквы? — они мои. Их породили пролетевшие, как один миг, двадцать лет и аккуратный почерк некогда роскошной женщины. Семена, которые должны были прорасти и превратиться в цветы.

Что ты делал все эти годы? Лежал в моем чемодане, вот что ты делал. Все старые вещи я выкинула, но ты уцелел. Тебе не хватало последней, заключительной записи. Вот и она.

Я пишу при свете настольной лампы, сидя в маленькой гостиной. Тех двоих я оставила в спальне и закрыла дверь. Хочу, чтобы они спали, пока я не смыкаю глаз в ожидании завтрашнего дня. Как долго я мечтала о нем, и завтра мечта наконец сбудется, поднимется из глубины прошлого. Завтра будет великий день. Никто не может понять меня, никому я не могу поведать свою историю. Все уверены, что я сумасшедшая. Пусть думают, что хотят. Нет никакого желания что-то им объяснять. Моя история не для них.