Pax Blank - В Тенях и Темноте

— Правда, — заявил Палпатин без сомнений.

Люк только слегка наклонил свою голову.

— Но нет никакой «правды» — разве не это вы только что сказали мне, Мастер? Все относительно. Все, что вы говорите мне, является просто точкой зрения.

Еще несколько долгих секунд они не сводили друг с друга глаз: непреклонная синь против расчетливой желтой охры. Затем Палпатин откинул голову назад и скрипуче рассмеялся, удивленно и снисходительно.

— Ты слишком хорош в этой игре, дитя, — произнес наконец он. — Я думал, ты не слушаешь меня.

Люк отвел взгляд, чувствуя себя неудобно. Он слушал. Он слушал, чтобы опровергнуть сказанное, но он по-прежнему слушал. Тем или иным образом Палпатин всегда оказывал влияние на него. И это было проблемой: иногда у Люка не было аргументов для возражений, и тогда… — изредка — кое-что проскальзывало мимо всех его отрицаний и доводов, и затем вонзалось и застревало в мыслях.

И это означало… помоги ему Сила, неужели это означало, что он слушает старика? Можно ли поставить тождество между неспособностью найти аргумент и принятием?

Не было ли все это пустым сотрясанием воздуха, все эти бесконечные доводы и жалкая семантика? Отказ принять свое падение разве делал сей факт чуть менее верным? Или же это был простой самообман — худший вид лжи?

Угрюмая неподвижность этого надменного, пещерообразного зала давила на него. Он ненавидел это место: огромную, непомерную расточительность бесконечных, подобно лабиринту комнат и несчетных растянувшихся анфилад, мертвых и бесплодных, несмотря на свою величественность, отгородившихся от всего живого. Он ненавидел это место — дворец, тюрьму — можно назвать как угодно, не имело значения. Он знал, что это место сделало ему, что было отнято у него внутри этих высоких стен. Что было украдено, оторвано, словно плоть от костей… и что было потеряно, ускользнув сквозь пальцы, словно сухой песок пустыни.

Правда — правда была в том, что он уже упал; он знал все, что он сделал и не мог назвать это ничем иным, кроме как злом. Он знал, что тварь, которая ежилась у его ног и подскакивала с нетерпением и готовностью всякий раз, когда он поднимал руку, была Тьмой. Абсолютной, безграничной, необузданной мощью. И все же иногда — когда он медитировал и инстинктивно протягивался за границы этой неповоротливой корчащейся массы — он все еще ощущал… Свет. Он был вокруг него, как дуновение воздуха, как чистая, прекрасная мелодия, созвучная душе. И он знал — знал абсолютно — что это тоже часть его.

Но когда он слышал непоколебимую уверенность позади скрежещущих слов Палпатина… тот был настолько уверен, что держал Люка в мертвой хватке; эта уверенность катилась от него волнами, заглатывая и душа, формируя действительность, переворачивая и не считаясь ни с чем. В сравнении с нею хрупкая вера Люка чувствовалась бледной и призрачной — настолько выдохшейся и обессиленной, что все его аргументы были лишь бессмысленной игрой, которую оба вели из-за сложившейся пустой формальности. Даже когда Люк не соглашался с Палпатином, он сам смеялся над этим — над позволенным ему инакомыслием — потому что знал каким незначащим и механическим оно было в действительности. В некотором отношении бороться с этим было хуже и тяжелее, чем с угрозами и болью.

Он хотел верить; хотел думать, что у него по-прежнему есть некая вера, некие убеждения, некие принципы — неважно что искаженные, неважно что порванные и сломанные. Но если в глубине души сам Люк верил, что упал, значит это правда… Или это просто две разные точки зрения: его и Императора?

Что правильно и что нет… Если все — даже правда — субъективно, то как вообще это можно определить? Или он очередной раз заблуждался, позволяя себе эти мысли, лишь бы не стоять перед лицом беспощадной правды? Он покачал головой, потерянный.

По-настоящему потерянный.

— Где все пошло не так? — пробормотал он в холодную темноту ночного города, сверкающего огнями на горизонте.

И хотя его голос прозвучал чуть громче шепота, Палпатин услышал и ответил — используя любую возможность, чтобы навязать свою волю:

— Нет ничего что было бы не так. За исключением того, что ты по-прежнему ищешь прутья клетки, которой давно не существует. Ты хочешь верить, что если найдешь их и сможешь сломать, ты наконец-то будешь свободен, — Палпатин встал и медленно подошел к Люку, кладя бледные костлявые пальцы ладони на его плечо в жесте пустого заверения, маскирующего потребность контролировать и владеть. — Но ты уже свободен, мой друг. Я говорил тебе как-то, давно, что сделаю все, чтобы освободить тебя. Я сдержал это обещание. Ты находишься именно там, где было предназначено тебе с рождения.

— Тогда почему это ощущается таким неправильным?

— Эта проблема в тебе, дитя, — голос звучал снисходительно и терпимо, как при разговоре учителя с пользующимся его благосклонностью учеником. — Ты проектируешь собственные сомнения на Силу, когда у нее их нет. Ты так решительно отрицаешь истину…, но судьба слишком сложная штука, чтобы бороться с ней. Я не делал тебя ситхом, дитя. Я лишь высвободил то, что уже было в тебе. Ты — сын своего отца, и ты презираешь его за это. Здесь ты можешь выбирать — но твое наследие непреложно. Кровь, бегущая по твоим жилам, неизменна. В этом твоя сила, и именно это вижу я, когда смотрю на тебя. Я вижу Тьму и Судьбу. Ты думаешь, что можешь отказаться от них, отвергнуть, но это Сила в самой ее сущности, первооснове. Это мощь, которая поворачивает галактику, и даже мы не можем бороться с нею. Ты думаешь, что ты отвергаешь меня, но ты борешься с намного большей силой… с той, от которой нельзя отказаться.

Как только Люк вступил на борт «Несравненного», он знал, что что-то было неправильно. Как только его нога коснулась палубы, по позвоночнику прошла предупреждающая дрожь; предчувствие, подобное погружению в ледяную воду.

«Несравненный» воспользовался возможностью, предоставленной вступлением командующего в титул Наследника и его вынужденным пребыванием на Корусканте, чтобы пойти на имперские верфи для намеченной ранее модернизации навигационных и атмосферных щитов, приближенной к стандартам уже частично построенного «Неукротимого». И когда Люку наконец дали разрешение оставить Корускант, он тотчас направился к своему кораблю на борту «Ярости».

Почетный караул, состоящий из солдат 701-го полка — собственного полка Наследника, прикрепленного к «Несравненному» — выстроился идеально ровными рядами для его встречи. Все на борту хорошо знали о дополнительных знаках отличия, полученных ими, когда их главнокомандующий был назван Наследником. Двухгодовалый «Несравненный», пока еще самый новый суперразрушитель галактики, занял главенствующее положение в имперских вооруженных силах — став флагманом Наследника Империи. Сейчас он величественно и плавно выходил из дока, затмевая громадным корпусом широко растянувшиеся орбитальные верфи Куата. «Ярость» и «Беспощадный» формировали его охрану — как будто он нуждался в ней.