Евгений Витязев - Молох

Страшная тайна подкралась ко мне исподтишка. Вдруг происходящее — часть другой истории? Или же путь до Девяткино, увиденный мною на Гражданском Проспекте несколько дней назад — плод моего воображения? И на самом деле всё закончилось в этом месте, в это самое время. Выходит, я мёртв, а постъядерное метро — это чистилище.

Послышался вой. Ощущение, будто по внутренностям растеклось 220 вольт. Через минуту вагон Сапсана со всех сторон сцепила в кольцо стая диких волков с брызжущей изо рта кровавой пеной…

— Успокойтесь, это всего лишь дурной сон — передо мной стояла женщина в медхалате.

— Где я?

— Всё там же, на Площади Ленина в лазарете. Я услышала крики и прибежала.

— Да, дурь — стал я приходить в себя, хотя пульс и дыхание зашкаливало. Выбираться из преисподни мне приходилось не в первой. — Сколько сейчас время?

— Без пятнадцати шесть. Вам надо собираться, больной.

Медсестра кокетливо подмигнула, после чего направилась к выходу. Я узнал девушку — именно её мы с Глыбой напугали. Занимательная, однако, метаморфоза. В последующие пару минут я нацепил обмундирование, перевязал кирзачи, захватил фонарик, нож, авоську и самое главное — депешу с паспортом. С ума сойти, как они вообще до сих пор при мне? И не очень то я смахиваю на студня, но что поделать? Не рискует тот, кто не пьёт спирта с… Тьфу ты! Всё переврал!

Наконец-то я вышел из лазарета. Мне было не до того, чтобы разглядывать станцию, потому я старался смотреть себе под ноги. Я надеялся встретить Глыбу, но тщетно. Надежда была и осталась напрасной. Мы не герои романа и не в фильме. Наши пути здесь расходятся. Краем бокового зрения мне попадались армейские палатки, кое-где умудрились выстроить бараки. Освещение на Ленина передавали натриевые газоразрядные лампы, погружая подземную колыбель в каминные оранжевые тона. Когда я подошёл к КПП, часы мило показывали 5:59.

— Проходите, Молох — у меня даже не стали спрашивать документов.

Я положил руку на плечо патрульного, кивнул ему. Перед тем, как войти в тоннель, оглянулся. Нет, Глыбы не было Я снова окинул взглядом всех военмедов и, не говоря ни слова, двинулся навстречу неизвестности. Один и с гордо поднятой головой. Почти как Гай Юлий Цезарь: «Пришёл, увидел, победил».

Километр пути осилил меньше чем за полчаса. В тоннеле везде наличествовало освещение, кое-где висела клочьями колючая проволока. Не удивительно, если та была под напряжением. Недалеко от Чернышевской я умудрился вляпаться в чьи-то разбросанные внутренности. «Нарушитель границы», — подумал я, но кроме апатии зрелище у меня ничего не вызвало. Как ни странно, с постовыми проблем не было. Даже не шмонали. Один из них, анорексик на внешний вид, поглядел разве что на паспорт и депешу, куда-то отошёл, затем вернулся и кивнул, чтоб я проходил дальше. Везде бы так. Вот они, дамы и господа, владения бордюрщиков!

— Не опоздай на инквизицию, брат — не дали мне опомниться.

Мужик, бросивший фразу, скрывался в толпе зевак, оккупировавших ближнюю от меня часть станции. Тысяча чертей, какая нафиг инквизиция?! Ноги сами повели вперёд, в скопление людей. Чернышевская, построенная без каких-либо архитектурных излишеств, пленила. На стенах висели гирлянды ламп, отплясывавших всевозможными цветами, посему невозможным было определить натуральное свечение колыбели. Я пытался вспомнить, какой станция была до прихода сюда москалей, но не смог. Нынче обитель представляла больное зрелище благодаря красным, синим и зелёным оттенкам гранита. Скорее, рай для хиппи, нежели варваров с Восстания. Любопытно, дети-цветы остались в питерской подземке? В первый месяц после Катастрофы пацифисты жили на Кировском, но местные анархисты, разумеется, перебили почти всю касту. Чудом выжившая коммуна отправилась в тоннели, и с тех пор последователей Джа никто не видел.

— Чего тут у вас происходит, да ещё в такую рань? — тем временем я подошёл к краю толпы и окликнул первого попавшегося человека.

— Ведьму сжигаем! — обернулся ко мне старик. — Ты молодой, я бы на твоём месте взял билет в первый ряд.

Я ничего не ответил. То, что сейчас творилось на Чернышевской мне далеко не импонировало, но пытливость взяла вверх. Я танком шёл через людей и уже через минуту находился в центре события, пожалев в конечном счёте, что его повидал. Внутри живого кольца из москалей стояла девушка, привязанная по рукам и ногам к самодельному столбу, подпиравшему потолок станции. Ведьма, как выразился старец, хотя на вид ей и двадцати не дашь, стояла на большой куче, сложенной из клочков бумаги и щепок. Я насчитал с десяток вооружённых до зубов бойцов, сдерживавших толпу. Ещё один с маской палача на морде, видимо, главный у них, держал в руках…

— Перед вами женщина — начал внезапно палач. — Нарушившая границы Царства. Приговор — аутодафе!

— Мой отец… он при смерти! — судя по слезам, хлынувших из глаз, девушка знала понятие последнего слова карателя (или же догадывалась). — Я хотела… Мне надо было к нему попасть!

— Жалкое оправдание! — перешёл Главный на фальцет. — Кому, как ни живому мясу знать, какой монетой ему это обойдётся!

— Убить!!! — крикнули позади меня. Через секунду тупая обезумевшая толпа подхватила клич.

— Пожалуйста, прошу вас — казалось, губы девушки не размыкались. — Будьте людьми, я умоляю. Батенька не выдержит, если узнает, что у него ни кого не осталось.

— В нашем мире выживает сильнейший, деточка — палач оглядел ликующую толпу; на мгновение наши взгляды пересеклись. Я глядел в чёрные глаза, засасывавшие в пучину бездны. Как будто очи заволокла тьма, сделав из инквизитора Дьявола во плоти.

Я хотел предотвратить неизбежное, но не мог. Меня бы тут же раскромсали в клочья из М-4. Если у Глыбы и была самая первая модель М-16, больше рассчитанная на гражданское население, нежели на боевые действия, то у бордюрщиков модель автомата считалась последней в своём роде. У той и ствол меньше, и выдвижной телескопический приклад в наличии. Но дело не в стволе и не в прикладе. Действуя одним ножом, мои шансы равнялись нулю. На стороне Главного были не только десять бравых солдат, но и толпа, готовая смести всё на своём пути, лишь бы насладиться сожжением на костре.

Девушка смотрела на меня, умоляла. Она понимала, что я — последний козырь в её рукаве, который уже начинал подгорать, когда каратель бросил факел в щепки с бумагой. И бедняжка кричала, извивалась на столбе, но продолжала смотреть на меня. Надежда догорала вместе с её глазами. Слёзы больше не текли, испаряясь в дыму из вытекающих глазниц. Она просто хотела увидеть своего отца, где бы он ни был, чтобы с ним не случилось. И жестоко поплатилась за свою любовь. Каждой клеточкой зашкаливало во мне чувство злобы ко всем тем нелюдям, с жадной усмешкой глядевших на мучения зажатого ими в угол бычка. К палачу, который ещё больше раззадоривал толпу. И я ничего здесь не мог поделать. Метро — чистилище наяву, где страшно быть убитым, но страшнее убивать.