Евгений Витязев - Молох

Первым выпрыгивает из вагонетки Чума, за ним литовка. Я не успеваю. Безголовое тело валится на меня. Культя шеи смотрит в упор и шепчет. «Мерси боку», — повторяет фантомная голова. Сгустки крови заливают моё лицо, тело, руки, ноги. Глаза покрывают красным занавесом. И я чувствую её кровь у себя во рту. Определённо, у неё привкус железа.

Мамонт заверила, что опасных тоннелей вплоть до Волковской нас не ожидают. Труп Саши переправят следующим рейсом, а мы, дабы не вызывать подозрений вокруг безголового тела, тронулись дальше почти сразу после прибытия на Славу. Теперь последовали рокировки: Аля вместе с Ахметом осталась в первой дрезине. К ним же присоединился Чума. Во второй вагонетке к нам с Чулок подсел Костя.

— Шрамы затянутся — сказала, как по живому резанула, мне перед отправкой Мамонт. — Но чувство мести останется. Помни мой разговор про негласную казнь в подвале и задайся вопросом: «Оправдает ли она цель»?

— Оправдает. Нести в массы новую идею и, во имя неё, поверх старого строить новое — не в моих планах. Ты сама знаешь.

— Надеюсь, ты прав и не ошибёшься в самом себе. Вот, небольшой презент на прощанье.

Президент протянула мне свёрток газет, в которых было завёрнуто несколько поджаренных крыс. Я кивнул Мамонту, после чего она дала знак, чтоб мы трогались. Теперь я, вращая рукоятку, сидел близ Кости и попутно стирал с себя остатки крови. Когда мы подъезжали к тоннелю проспекта Славы, на котором, ко всему прочему, отсутствовало КПП, последняя капля кровинки слетела с моего лица. Только зубы оставались красными. Улыбнись я пошире, то меня было б не отличить от зомби или чёртова вампира, оставшегося, слава Богу, навсегда в фольклоре, в отличие от первого.

То расстояние, на которое мы потеряли уйму времени в городе, здесь под землёй пролетело незаметно. Полтора километра до Международной, оттуда столько же до Бухарестской, и ещё меньше до конечной точки. Меня не отпускало тревожное чувство, что на ближайшей станции на нас пчелиным роем повалятся тонны трупов. И в этот раз они не станут ничего делать, а заживо погребут, оставляя за тобой выбор: ждать, пока ты не умрёшь от жажды и изнеможения, или же задохнёшься от неописуемого запаха разложения. Вот опарыши заползают во все возможные поры, вгрызаются своими мутированными зубами в кожу. Заползают под неё, вылезают из глазных яблок, вьются в носу, вышибают зубы. Ногти, точно заводные, отлетают в стороны, и из них вьются новые твари. До тех пор, пока ты сам не становишься одним громадным червяком с костной системой, ибо кости не так просто переварить.

— Проезжайте дальше — спасли меня патрульные от дурных мыслей.

— Что там у тебя? — решил я срочно отвлечь себя, когда мы покидали пост. До станции оставалось полсотни метров, не больше. Вагонетка существенно сбавила ход.

— Депеша — ответил Костя, повертев в руках бумагу, которую юнец передавал до того патрульным. — О том, что мы вас переправляем за пределы КУ. Нас то с Алей в лицо знают, потому мы с вами. Так бы грош цена бумажке.

— Мне не послышалось, но ты сказал «КУ»? — прочла мои мысли Чулок.

— Купчинский Альянс. Так, всё, прибыли. Тише.

Представьте себя человеком, в один прекрасный день проснувшимся на другом конце света. Именно таким я себя и олицетворял, пока дрезина медленно катила нас вперёд. Международная — колонно-стеновая станция глубокого заложения. Оформление посвящено русскому авангардизму, как проконсультировал меня позже Костян. Про авангард я как-то давно слышал от чудаковатого купца на Садовой, когда тот мне пытался втюхать картину, на которой был изображён красный квадрат. «Она бесценна, — говорил он. — В давние времена пользовалась огромной популярностью». Но я понимал, что у продавца окончательно съехала крыша. Какой идиот станет наслаждаться видом красного квадрата? Может, в наше время найдутся такие, но раньше, по-моему, жили более цивилизованные люди.

Через каждые десять метров у края платформы к нам спиной стоял конвой. Обычно, по четыре человека. В руках казачьи шашки. Нельзя не обратить внимания на то, что люди одеты здесь одинаково — серый выглаженный костюм, напоминавший, скорее, мешок из-под картошки. Не хватало только номеров и букв на одеждах: специально для замены имени. А выглядело бы эффектно. «Щ-854, быстрее», — кричал бы конвоир на резидента, подгоняя того шашкой. «Сам виноват, что сабля тебе руку снесла», — улыбается эксплуататор и спешит на прежнее место, дабы кровь от культи не залила его с ног до головы. Надо же перед тираном отчитаться по поводу опрятности личной формы. Стоило гадать, на Звёздной царит нечто похожее, или же домыслы по поводу коммунизма — стереотип? Как в анекдоте о представлении русской семьи в глазах американской: сынок отпаивает водкой медведя, вывихнувшего ногу, дед стоит в очереди за талонами на талоны, а муж просит жену, пока та играет на балалайке, выключить атомный реактор, а то в доме стало слишком тепло.

Я встряхнул головой. Да, вот она — утопия. Мне хотелось поскорее убраться с Международной, но вагонетка, как назло, ехала медленно. Половина пути позади, а виды полулюдей-полуроботов утомили. Уж лучше б любоваться на провода и лампочки тоннеля, на пролетающие ответвления в неисследованные комнаты и новые переходы, на замурованные двери, за которыми может обитать всё, что только нарисует тебе твой больной разум. Мольбы мои были услышаны. Последние постовые преграждали путь на выезде со станции. Я смог получше разглядеть наблеск отточенные шашки, дошедшие сюда с царских времён. Первая вагонетка уже скрывалась в тоннеле, в то время как подошла наша очередь. Пока Костя возился с депешей, я поглядел на своё отражение в сабле. На меня смотрел прежний, забытый мною Молох, когда Рита ещё была жива. Взгляд, полный жизненной энергии, целеустремлённый, способный расхерачить любую гору, ставшей препятствием на тропе любви. «Всего доброго», — каменным голосом сказал патрульный, и отражение в сабле поменялось. Уставшее лицо с уродливыми шрамами молча наблюдало за мной по ту сторону отражения. И оно преследовало меня, пока мы пересекали очередной тоннель. Рельсы пробегали один за другим, как остатки моей жизни после гибели Риты. Я хотел убежать от всего, покончить с собой, как одинокий самурай, бредущий с войны по горам и равнинам, усеянным до горизонта цветами лотоса. Но перед тем прихватить с собой весь мир.

Мы всего ничего не доехали до Бухарестской, как дневальные на очередном КПП попросили выйти из дрезины и проследовать подсобными помещениями для более тщательной проверки. Тем не менее, вагонетка, следовавшая первой, укатилась без нас вперёд.

— Куда они? — спросила Чулок у Кости, когда нас, как зэков, конвоировали парни с карабинами: точь-в-точь, как у фанатиков в тоннеле Лесная — Выборгская. Кстати, знаете, откуда пошло слово «зэк»? А, точнее, «зэ-ка»? От арестантов, работавших в тридцатые года прошлого столетия на стройке Беломорканала. Звали рабов заключённые каналоармейцы, оттуда же пошло жаргонное сокращение. Минул век. Потому в современном контексте нынче уместнее «зэт» — заключённые тоннелеармейцы.