Виктор Точинов - Демоны Рая

Но к чему обманывать себя: кем родился, тем и умру, промежуточным звеном эволюции.

Марина и Анна – да, Они уже стали Людьми. И единственное, что я могу сделать, – положить свою никчемную жизнь на алтарь того мира, где Им будет хорошо… И я положу. С радостью.

Все так… Но стереть до колен ноги, отшагав пол-Европы, как-то оно не очень… Нет, Петр, это не твоя мысль. Ты пошагаешь, а если надо – на зубах поползешь.

Мы шагаем. Нас четверо. Сзади, за моим плечом, пристроилась Аделина, слева идет Мария, справа – Даниил, которого я когда-то звал Светлячком. Он худ, он невелик ростом, он навсегда, причем по своему выбору, застыл в облике десятилетнего мальчишки.

В давние времена, в Хармонте, ему не случайно дали прозвище Светлячок, он был аномалом-«химиком», обладавшим способностью к хемилюминесценции. Проще говоря, он светился. Свечение было пульсирующим, модулированным, и тем ярче, чем сильнее он переживал. Кроме хемилюминесценции, Светлячок владел немногими умениями: стандартный набор «химика» – синтезировать воздух и воду, нейтрализовать яды и кое-что еще.

С тех пор он многому научился, многое освоил, и, когда придет Великий День, роль Даниила будет огромна, едва ли кто-то сможет заменить его. Гений порядка, фанат соразмерности и гармонии, он станет нашим главным архитектором в тот момент, когда надо будет обуздать буйство хаоса, сломавшее старый мир, и создать новый, упорядоченный и прекрасный, и не из обломков – они прогнили насквозь, – из игры сил и энергий…

А пока он идет и страдает.

Волны Потопа к западу от Рая еще больше обезобразили Питер, и без того бывший городом-трупом, доконали его, превратили в нечто вовсе уж мерзкое для Даниила, неправильное, чуждое и беспорядочное.

Он идет, страдальчески мерцает, все время порывается что-то наладить, исправить, упорядочить – то отделится от нас и взбежит на груду обломков, то, наоборот, отстанет, задержится… Но времени превращать во что-то более приглядное уродливые руины, так терзающие его душу, у нас нет. Даниил сам это понимает и догоняет нас или возвращается еще больше расстроенный, и крупные слезы катятся по его щекам.

Потом он застывает на вершине очередной горы строительного мусора, когда-то бывшей домом на Большой Подьяческой, – и не спешит спуститься.

Зовет меня, мерцая все тревожнее.

Что-то он там нашел или же заметил с высоты…

Двуногий лежит на боку, и видно с первого взгляда, что он мертв.

В рот засунут ствол штурмовой винтовки. Части черепа и его содержимого не хватает. Вернее, хватает… все здесь, никуда не делось, но разбрызгалось, разлетелось по камням на пару шагов.

Лицо самоубийцы мне знакомо.

Максим Кириллович Панов.

Когда-то мы были близки и немало часов провели в задушевных беседах… Вернее, не мы – совсем другие люди в совсем другом мире, много жизней тому назад. Сейчас все это не важно и не интересно. Я жив, он мертв – о чем нам говорить?

Вялый интерес вызывает лишь один вопрос: зачем он околачивался здесь, в паре кварталов от Рая? Затевал какую-то гадость?

У мертвеца из нагрудного кармана высунулся уголок бумаги – неуместно чистый, неуместно белый на фоне замызганного камуфляжа. Словно накрахмаленный носовой платок торчит из засаленной одежды бродяги.

Нагнувшись, двумя пальцами я вытянул из кармана сложенный вчетверо лист, развернул. Рукописные буквы складываются в несколько бессмысленных слов:

«Прости, Наташенька, я не сумел…»

И все, ни здрасьте, ни до свидания, ни числа, не подписи. Разжимаю пальцы, и ветер уносит листок далеко-далеко, за леса и горы, туда, где по синему морю плывет белый пароход, и маленький мальчик кричит: мама, папа, смотрите, какие огромные чайки! нет, милый, это не чайки, это фламинго, помнишь, я читала тебе о них сказку? – и мальчик молчит в восхищении от сказки, ставшей былью, и чьи-то негнущиеся пальцы – уж точно не мои – вытягивают нож из кармана, он раскрывается с тихим щелчком и вонзается в чью-то ладонь, и маленький мальчик кричит: мама! мне больно! мама-а-а-а!!! но она не ответит, она лежит и молчит и будет молчать всегда, три пули в область сердца делают молчаливыми, и ладонь неожиданно оказывается моей, и кровь на ней ярко-алая, как фламинго на фоне заката…

Так.

Я жив.

Я Петр.

У меня проблемы…

Спасибо, Елена. Ты подсказала хороший способ приводить мысли в порядок. Подскажешь еще один? А то ладонь как решето, ранки не успевают заживать.

– Пойдемте, время дорого.

– Ты не хочешь его похоронить? – спрашивает Мария.

– Зачем? Пусть мертвые хоронят мертвых, нас ждет наш путь и наше служение.

Какой хриплый голос… Словно не мой, словно чужой или словно сорван надрывным криком.

Мария смотрит на меня странно… А Даниил не смотрит вообще, отвел взгляд в сторону.

А куда смотрит Аделина, я не знаю, и не знал, и никогда не узнаю, разве кто-нибудь сломает мне шею, вывернув ее на сто восемьдесят градусов.

Сломайте кто-нибудь, а?

Я хочу наконец увидеть, какого цвета у нее глаза.

Пересекли КАД, а Зона все не кончается… Хуже того, до сих пор путь был чист – интерференция двух Зон уничтожила все ловушки, все опасные аномалии, зато теперь их впереди столько, что даже нам приходится задерживаться, расчищая путь, а любой нормальный сталкер застрелится – напишет прощальную записку, стиснет зубами дуло бельгийской штурмовой винтовки и мягко потянет спуск: пиф-паф! – и мозги полетят в небо, а душа полетит… никуда она не полетит, нет ее, души, Иоанн врать не будет; что-то я не о том, опять куда-то заносит…

Так вот, Зона… Она не кончается. И не закончится до середины Европы. Нам не туда, нам ближе – в древний город у моря, в былую столицу тевтонских рыцарей, на родину знаменитого сказочника и еще более знаменитого философа.

Путь не близкий, если что-то не придумаем, наша прогулка слишком затянется.

Я присматриваюсь к попадающимся машинам, не найдется ли что-нибудь повышенной проходимости, что можно реанимировать… Мысли Марии движутся в схожем направлении, потому что она говорит, показывая куда-то влево:

– Вон там, за деревьями, есть конюшенка, я там бывала раньше, в допотопные времена.

Допотопные… Вроде все правильно сказала, а звучит странно… Если тогда были допотопные времена, то какие же сейчас? Ветхозаветные? Какие-то еще?

– Кажется, уцелела, – продолжает Мария. – Заглянем, вдруг лошади живы? Они пройдут там, где никакая машина не протиснется. Ехать и смотреть, идти и смотреть – разница невелика, главное, что по земле.

Не чувствую там ничего живого… Но отчего бы не заглянуть? Сейчас мы пересекаем почти не разрушенный участок, могла уцелеть подходящая техника, вполне мог иметься при конюшне какой-нибудь трактор.