Пол Андерсон - Антология мировой фантастики. Том 4. С бластером против всех

Но так или иначе, какая разница? Если он прав, то не его вина в том, что она такая, какая есть. А если он ошибается, то неужели его ошибка может стоить того, чтобы остановиться и отказаться от всего вместо того, чтобы действовать так, как ему сейчас кажется правильным? За всю свою жизнь он совершил немало ошибок, и теперь, если он хочет все-таки выжить, он должен что-то сделать. И, конечно, ему предстоит ошибаться и дальше, так чего же бояться сейчас? От него не убудет. А кроме того… кроме того… эта мысль посетила его впервые… может ведь оказаться, что он прав, прав совершенно и во всем. И если это так, то сделать с этой женщиной то, что сделал бы он с ней, решив, что поступил изначально неверно, было бы ужасной ошибкой. Они уже зависят друг от друга — но их возможности не равны, потому что он подготовлен к бегству от пришельцев лучше, чем она. Теперь он в ответе за нее.

Майкл поворачивался кругами, все время стараясь, чтобы натяжение ленты на бобине в руках женщины не ослабевало, рассматривая и изучая ее лицо в те короткие интервалы, когда это было возможно. Она ни разу не подняла на него глаз. Все внимание женщины было сосредоточено на синяках Майкла, на ее лице отражался весь ужас переживаемой ею дешевой драмы. Уж не думает ли она, спросил себя Майкл, что в каком-нибудь потайном углу ванной спрятана сейчас камера, посредством которой миллионная аудитория завороженных телезрителей может наблюдать ее эмоциональный накал? Ее наигранная манерность — все эти театрально-утрированные эмоции — все это полностью подавляло и перекрывало страх и искреннее волнение, которое она, несомненно, должна была сейчас испытывать. Должна была, но забыла в приятной суматохе.

Бобина размоталась полностью. Майкл перестал поворачиваться, прижал и разгладил конец ленты на боку. Потом напряг мышцы, испытывая бандаж на прочность, уже полностью ушедший в свои мысли. Его глаза машинально продолжали исследовать лицо женщины, но голова его была занята вопросами, совершенно к ней не относящимися.

Он думал о том, что если его рассуждения правильны, то не логика правит вселенной Человека. Когда он произносил про себя слово «логика», то имел в виду свою веру в торжество правды над ложью, в то, что благое деяние неизменно влечет за собой вознаграждение и еще большее упрочение веры, а также в то, что где-то во Вселенной обязательно существует такая вещь, как Справедливость. Та самая Справедливость, которая, если человек живет с ее именем на устах и все свои усилия направляет на упрочение ее принципов вокруг себя, в конце концов воздает ему по заслугам. Но он не думал в тот момент о том, как мог высокоразумный взрослый человек, вырастивший его, позволить ему пропитаться до мозга костей идеей о том, что успех есть традиционно-условленная награда и что Справедливость можно представить в виде некоего набора колесиков и винтиков в особом игральном автомате, слот-машине, в которую нужно бросить немного отваги, верности и доброй воли, и та обязательно одним из своих благожелательных поворотов выдаст достойный игрока и его планов приз.

Ему даже в голову не приходило, что благодарность придет, и если не к ним, так к их детям, во что верят обычно неудачники и люди рухнувших планов и надежд. Здесь, в старушкиной ванной, он не мог знать о том, что, после того как милитаристская уверенность политиков начинает шататься, повсеместно просыпается вера во вселенские моральные принципы свободы, равенства и тому подобного. Человек, отдельно взятый, мог признать свое поражение путем ухода в мир безумия или путем самоубийства, этими двумя вечными исходами невезучих. Но мировые причины и следствия касались не индивидуальностей, а всех разом; человек мог крикнуть: «Довольно!» — и погрузиться в долгое ожидание завтрашней революции, в душе представляющейся ему таким же явлением природы, как и восходящее над горизонтом солнце.

Потом, через много лет, Майкл обращался в своих мыслях к подобным вопросам, но в этот момент в ванной он не думал, а просто шалел от взрывающихся в его голове одного открытия за другим. Он осознавал происходящие внутри него великие перемены, но, как и человек, оказавшийся в центре кольца фейерверков, он больше всего был увлечен зрелищем самого взрывающегося огня и какофонией треска, сопровождающего это действо, не пытаясь вообразить себе изначальный процесс изготовления пороха или же терпеливо проследовать далеко назад по запальному шнуру к самому моменту попадения на него роковой искры.

Ни о чем таком он не думал. Вспоминал мать, то, как она читала ему из красивых земных книжек интересные истории и сказки, как потом рассказывала о старых добрых временах.

И воспоминания эти причинили ему такую боль, что он оскалился, словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.

— Ах! — снова воскликнула она. — А вы совсем не так молоды, как показались мне.

И совсем уже смутившись, она прошептала.

— Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик…

Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он хранил в себе собственный мысленный образ, который, конечно же, имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречающихся ему людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и острые угловатые челюсти раза в полтора превосходили свои истинные размеры, предоставляя уменьшенному и невыразительному изображению носа, глаз и рта занимать оставшееся небольшое место. И не отметь он когда-то самого себя мысленно эдакой парой примечательных идентификационных знаков, то, вполне вероятно, мог бы уже давно решиться отпустить усы или завести трубочку, или как-то по особому зачесать волосы, или придумать что-то еще, личное и отличительное — не из подражания остальным, а просто для более четкого самоосознания.

Но вот сейчас это сказала ему женщина — как ее, между прочим, зовут — миссис Леммон?

— Прошу прощения, как ваше имя? — спросил он.

— Что? Ах да… я миссис Эвелин Леммон.

— Очень приятно.

Эта женщина только что сообщила ему, что по его ушам, нижней челюсти и подбородку она опознала в нем «не мальчика уже», не того, за кого приняла его сначала, — вот это действительно был шок. Конечно, если только сейчас на его лице не появилось нечто новое — тогда все понятно. Нечто такое, чего там не было, когда он смотрел на себя в зеркало в последний раз.