Пол Андерсон - Антология мировой фантастики. Том 4. С бластером против всех

Они тихо встали и гуськом потянулись по узкому коридору к выходу — Гартманн, Стэнли, Генович и остальные; Хармон шел последним. Переставляя одеревеневшие ноги, он старался не слушать, о чем говорит президент оставшимся в гостиной. Неожиданно все это перестало его касаться. Он двигался, замкнувшись в собственной скорлупе, смутно сознавая, что фигуры впереди него молчат, не разговаривают друг с другом, а просто торопятся поскорее и как можно тише покинуть эту квартиру. Когда Хармон оказался у двери кухни, его тронул за рукав Хеймс — он не сразу отреагировал в ответ. Потом повернулся и проговорил:

— Да?

Он не расслышал, что ему сказал Хеймс. Секретарь президентской канцелярии повторил:

— Прошу прощения, сэр. Ваш последний чек — вы позволите мне передать его в Фонд, как обычно?

Хармон поспешно кивнул.

— Да, да. И вот еще, возьмите…

Он вытащил из внутреннего кармана бумажник, достал из него почти все свои наличные деньги и протянул купюры Хеймсу, добавляя их к ежемесячному взносу.

— Прошу вас, возьмите это.

— Благодарю вас, сэр. Сэр, вы знаете, он должен был поступить так, хотел он того или нет.

— Я знаю. До свидания, Хеймс.

— До свидания, сэр.

— Заходите как-нибудь пообедать. Заведение угощает.

— Спасибо, сэр. Боюсь, что теперь я не смогу этого сделать.

— Да, конечно, я понимаю.

Он повернулся и вышел на площадку этажа, где перед лифтом собралась небольшая толпа. Хеймс закрыл за ним выкрашенную тусклой коричневой краской дверь.

Оказалось, что в лифте не хватает для него места.

— Спускайтесь, я подожду, — пробормотал Хармон. — Я поеду потом, один.

Он принялся ждать лифта, размышляя о том, выйдет ли у Вайермана хоть что-нибудь. О том, увидится ли он когда-нибудь с Гартманном или Геновичем снова, он даже не думал. Возможно, они встретятся как-нибудь и где-нибудь. Но, скорее всего, они просто растворятся в центаврианском обществе и исчезнут из вида, чтобы никогда уже не объявляться иначе, кроме как истинными гражданами Центавра, ничем не отличающимися от других центавриан.

Дверь лифта открылась, он ступил в кабину и начал спускаться вниз в полном одиночестве, скованно застыв в углу и сжав руками перила, и вдруг ощутил твердую уверенность в том, что кабина никогда уже не остановится и что остаток жизни ему придется провести в бесконечном громыхающем спуске по нескончаемой вертикальной кишке шахты, где единственными событиями будут появляющиеся через равные промежутки времени в зарешеченных стеклянных окошках двери кабины ответные стеклянные зарешеченные окошки наружных дверей, закрытых теперь для него навсегда и проносящихся мимо настолько быстро, что заметить протекающую за ними жизнь будет просто невозможно. Он находится здесь уже много лет, и воспоминания о прошлом не более чем галлюцинация, созданная для облегчения его участи и сохранения рассудка. Он почувствовал себя таким же старым и больным, как Йеллин. Бессилие и беспомощность — вот с чем предстоит жить ему, не сумевшему заставить себя пересилить свою человеческую натуру.

Всего несколько часов назад он думал о себе гораздо лучше. Он никогда не ждал благородства и самопожертвования от других, он рано поумнел и смотрел вокруг трезвыми глазами. Он считал своим долгом приподняться над бренностью плоти, с тем, чтобы остальным, подавляющему большинству сограждан, делать этого не пришлось. Взывать о подвиге к другим бесполезно, нужно совершить подвиг самому. Он рано сделал свой выбор, отчетливо понимая, что тем самым отказывается от предоставленной всем в равной мере возможности наслаждаться мирскими утехами. Вскоре после этого он открыл, что, несмотря на затраченные им усилия, все трудности жизни среднего человека исключить все равно не удается. Но продолжал верить, что без него и таких людей, как он, без таких редкостных самородков, как Вайерман, которого он всегда считал лучшим из лучших, жизнь среднего человека будет уже осложняться трудностями отнюдь не среднего порядка, но станет просто невыносимой. Как ему думать о себе теперь?

Лифт продолжал спускаться вместе с ним вниз.

По прошествии некоторого времени он вдруг подумал, что слишком много внимания уделяет собственным переживаниям, излишне много, — тогда как он должен смотреть на происходящее в исторической перспективе, как на расцвет и падение не только Томаса Хармона и Ральфа Вайермана, но также и всего остального, что они собой олицетворяют. Он должен сказать себе, что то, что случилось с ними как с отдельными индивидуумами, неприятно, болезненно, но вполне закономерно и может вызвать сочувствие, но в то же время все это есть не более чем отражение падения идеалов свободной Земли.

Надежда умерла в тот же день, когда они оставили Землю, подумал он. Нам казалось, что мы спасаем нечто большее, чем свои собственные шкуры: мы были символом, в котором сосредоточились надежды всех страдающих, — мы стали звездой, на которую можно было смотреть в темноте ночи, с надеждой думая о том, что она принесет завтра. Но мы ошибались. Люди склонны к тому, чтобы верить в символ как в самоценную вещь, это бесспорно. Люди могут также верить в то, что пока Ральф Вайерман жив, жива и организация, называющая себя Правительством Свободной Земли, что фактически означает, что Свободная Земля продолжает существовать где-то. Но народ гораздо умнее, чем о нем думают некоторые, и может случиться, что в один прекрасный день люди распрощаются со своей мечтой. Народ может ждать, но не может ждать вечно. Каждое утро людям приходится просыпаться и встречать новый день.

Пришелец на улице гораздо реальней для них, чем президент, находящийся неизвестно где, в пяти квадриллионах миль. Пришелец всегда молод, всегда силен и ловок. Президент стареет, его обещание вернуться так и остается обещанием. Вера слабеет и уходит. Люди берут свои судьбы в собственные руки и начинают трудиться, а вера в великое забывается, и на этот раз навсегда.

Земля больше не верит в нас, и не стоит обманываться на этот счет, поскольку мы сами больше не верим в себя. И совсем неважно, что именно в свое время мы им обещали, — как мало или как много было дано этих обещаний! В глубине души мы знали это всегда. Именно потому самые способные и энергичные из нас начали отдаляться, едва лишь мы коснулись ногами поверхности чужого мира, бросив стариков и людей малозначительных, у которых не было ничего, кроме надежды, которые со временем воспитали в себе нечто, что уже нельзя назвать надеждой, но что очень похоже на отчаяние.

То же самое и на Земле — о нас забыли все, кроме калек и неудачников. Война проиграна, и времена изменились — прежних нас больше нет, и мы понимаем это. Свободы не будет больше никогда, и Земля тоже понимает это. Нет надежды для нас и нет надежды для Земли. Бодрые и энергичные пришельцы заправляют делами, вечномолодые, они без труда сменяют друг друга, в то время как нас некому заменить.