Пол Андерсон - Антология мировой фантастики. Том 4. С бластером против всех

Достигнув первого этажа, кабина лифта вздрогнула и остановилась. Дверь открывалась легко, но Хармону потребовалось собрать все силы, чтобы толкнуть ее и выйти в холл.

Вайерман видел все это и понимал — раньше и глубже, чем все мы. Он должен был это понимать, иначе быть не могло. Он знал, чем это кончится, еще до того, как мы оказались на борту корабля-беглеца. Но он не свернул. Неужели он сделал это ради нас — ради Йеллина и меня, потому что с надеждой нам было легче продержаться здесь в самом начале? Может быть, он сделал это ради своей семьи? Ради Земли, ради той недолгой надежды, которую его народ пронес через первые годы оккупации? Скорее всего, я уверен в этом, он не выделял что-то одно, главное, он помнил обо всем. Какой ум, какая преданность делу! Даже здесь он не позволил себе следовать примеру Геновича, Гартманна или Стэнли, или остальных молодых — и это при том, что среди нас он был самым лучшим. Он выстоял и не сломался, и дождался сегодняшнего дня. Он не ослабел духом. И он это знает. Должен знать. Он наш президент и потому обязан идти вперед во что бы то ни стало. Народ умнее, чем многие о нем думают, но народу президента не понять. Для Вайермана нет иного выхода, вот и все.

Но я другое дело, я волен поступать по своему усмотрению, так чего мне стыдиться? Мир полон умных людей, которые ведут себя умно и уважаемы за это всеми. Меня тоже уважают. Все уважают меня.

Хармон закрыл за собой дверь лифта и двинулся через холл, раздумывая о том, что действительно уважаем практически всеми. Через несколько шагов он заметил одинокую фигуру, сидящую на стуле у стены.

Это был высокий и плечистый, очевидно, сильный, однако почему-то не олицетворяющий собой ни твердости духа, ни решительной силы молодой человек, которому сейчас, как не сразу сообразил Хармон, должно быть что-то около двадцати пяти лет. В это было трудно поверить — настолько трудно, что уверенность пришла к Хармону только после тщательного непродолжительного копания в памяти и расчетов: двадцать лет здесь, на Чиероне, плюс четыре года полета с Земли да годовалый на вид мальчик у матери на руках во время их торопливой посадки на корабль. Следовательно, сейчас ему должно быть около двадцати пяти — двадцати шести лет, этому мальчику-мужчине.

Он сидел в этом мрачном, убогом, грязном и угнетающем дух холле, наклонив плечи и верхнюю половину туловища вперед, опершись локтями о бедра, опустив безвольные кисти на колени. Не отрываясь, он смотрел в заплеванный пол прямо перед собой, и его лицо как-то странно кривилось, незаметно, но постоянно; подрагивали углы рта, глаза то широко раскрывались, то сощуривались, на скулах играли желваки — вся эта нервная мимика напоминала поток невразумительных и случайных звуков, несущихся из динамика настраиваемого приемника. О чем бы он ни думал, эти мысли тотчас же находили отображение на его в об-щем-то равнодушном лице, и было ясно, что раздумья его носят торопливый и совершенно хаотичный характер, от чего больше всего страдают мускулы, силящиеся справиться с фантастически разнообразным эмоциональным потоком импульсов, посылаемых к ним мозгом.

А ведь с мальчиком что-то не так, подумал Хармон, несколько испуганный зрелищем столь явного отсутствия контроля, недостатка мыслительной дисциплины в сознании молодого человека. Где-то, в чем-то этот мозг не нашел согласия с миром.

— Здравствуй, Майкл, — негромко проговорил он, и сын президента Вайермана поднял на него глаза.

У него были тускло-каштановые волосы матери, ее же глаза и по-птичьи заостренные черты лица. Единственное, что он унаследовал от отца, это форма ушей — всем известные кувшинные ручки, которые были фирменным знаком Вайермана, перейдя к сыну, вызывали улыбку.

— Добрый вечер, господин Хармон.

Голос у мальчика — Хармон просто не мог заставить себя думать о нем как о мужчине, ни по возрасту, ни иначе, — был бесцветным и неуверенным. На Хармона он смотрел с застенчивой дружелюбностью.

— Заседание уже закончилось? Господа Стэнли и Генович только что вышли из лифта.

— Они говорили с тобой?

Мальчик неловко покачал головой.

— Нет, не говорили.

Скорее всего, они сделали вид, что не заметили его. Это было проще всего. Разговор мог смутить и ту, и другую сторону. Да он и сам чуть было не сделал то же самое, чуть было не проскользнул мимо бочком с виноватым видом. Возможно, сегодняшний их разговор — последний, неожиданно сообразил Хармон.

— Да, Майкл, все кончилось. Но господин Йеллин и другие еще наверху.

— Правда? Тогда я лучше еще немного подожду.

Из тактических соображений во время собраний кабинета Майкла всегда удаляли из дома. Никто никогда не думал об этом, так привычно это стало, выходило как-то само собой с самого начала и неизменно продолжалось в течение всех этих лет. В конце концов, какая польза от крутящегося под ногами мальчишки на заседании правительства? С годами мальчик повзрослел, но привычка уходить из дома перед каждым собранием кабинета осталась.

Хармон, который лишь считанные разы навещал Вайермана неофициально, особенно после того, как их положение в обычной жизни начало разниться так значительно, не имел возможности познакомиться с Майклом поближе. В первые годы деятельности Правительства в Изгнании у президента и кабинета работы было столько, что маленькая фигурка мальчика замечалась лишь случайно и мимоходом, как неясная точка где-то далеко на заднем плане. Какими были отношения Майкла с родителями сейчас, Хармон не знал. Но можно было догадаться, что президент смотрел на сына как на одно из разочарований в жизни; стоило лишь слегка вдуматься в это, и подозрение переходило в разряд уверенности — наверняка детство мальчика прошло в основном в обществе матери. Было ли первое результатом второго или наоборот, Хармон мог только гадать. Он смутно помнил происходившее на борту корабля, где Майкл, тогда очень смышленый и живой ребенок, постепенно превращался из младенца в маленького мальчика, своим шумом и играми постоянно мешающего важным занятиям отца. Со временем живость из Майкла ушла, и он изменился. Очень сильно изменился.

Сейчас он разговаривал с четким центаврианским акцентом, и догадаться о том, в каком мире он появился на свет, было невозможно. Одежда Майкла, само собой, более чем недорогая, хоть и не являлась отражением последнего писка местной моды, тем не менее носилась им в манере, принятой среди центавриан и совершенно отличающейся от земной.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил Хармона Майкл.

Новости? Даже этот юнец, подумал Хармон, и тот понимает, что шестеренки их ходиков давно заржавели. В одном слове он ухитрился выразить кризис политики правительства, которому вот уже двадцать лет было некем править.