Ник Харкуэй - Мир, который сгинул

– Здесь был прекрасный образец панельной отделки XIX века. Вот тут висела картина Стенхоупа Форбса, а этот зал славился потолочной мозаикой. Есть даже открытка.

И действительно, на фотографии был изображен какой-нибудь безобразный зал, и Паскаль Тимбери отмечал, что это, вероятно, самый уродливый зал на свете, но ему было все равно. Он просто хотел помнить. Так они гуляли по более не существующему городку, запоминая места, в которых никогда не бывали и которых больше не было. Шаг за шагом. К ним, словно к церковному шествию, постепенно присоединялись другие люди. Таков наш мир, in memoriam.

Никто никогда не видел, чтобы Паскаль Тимбери ел. Мы за все это время не видели ни разу, если не считать той шоколадки, сожранной Паскалем в один присест. Мы уверяли себя, что его ранило во время Овеществления и теперь он не может глотать, или у него сломана челюсть, и пища вываливается. Или он всю жизнь питался чем-то таким, что нормальный человек есть не станет, а перед нами ему стыдно. Вокруг была целая куча людей с целой кучей странных проблем – до Овеществления они казались необычными и даже пугающими, но теперь ими никого не удивишь.

Однажды Ларри Таск потерял свою собачку. Нигде не мог ее найти. Ходил повсюду, звал ее и так и эдак, манил печеньем и кусочком сыра. Бедная тощая псина обожала сыр, даже ту несусветную пакость, что делали на «Трубоукладчике-90». Готовил его Рори Тревин, бывший сыродел, но из чего ему было катать нормальный сыр, когда бизоны спятили, а коровы остались только в воспоминаниях? Когда даже трава может обернуться и закусать тебя маленькими зубастыми пастями?

Итак, Ларри Таск шел по коридору и услышал из комнаты Паскаля Тимбери знакомое тявканье. Решив, что друг случайно запер собачку у себя, Ларри открыл дверь. На кровати лежал Паскаль Тимбери с раздувшимся пузом, из которого доносился собачий лай.

Ларри Таск обезумел. Дело было даже не в собаке, а в этой твари . Тварь выглядела, разговаривала и обнималась, как человек, но могла раззявить пасть и проглотить тебя одним махом. Паскаль Тимбери издал какой-то звук. Он хотел сказать что-то вроде: «Мне страшно жаль, что я съел твою собаку», – вероятно, слова были бы не самые уместные и явно не самые тактичные в этой ситуации, но Ларри Таск не пожелал вести с Паскалем Тимбери задушевных бесед о его собакоедении и монструозной сущности. Тварь с растягивающимся желудком – другая , и нечего тут церемониться. Ларри схватил огнетушитель и бил им Паскаля до тех пор, пока его голова не превратилась в мокрое пятно. Затем он сунул руку в труп и вытащил оттуда собачку Дору, всю перепачканную и крайне удрученную последними событиями. Мы нашли Ларри в буфете № 3: он скармливал ей кусочки мяса, которые стоили ему недельного заработка – каждый.

Иногда кошмар не отличить от человека.

Радовало то, что с собачкой все обошлось. Собаки не забивают голову пустяками. Конечно, Доре не понравилось, что ее проглотили и держали в вонючем брюхе, и она по сей день боится темноты – Ларри оставляет для нее свет. Но в общем и целом она была рада снова увидеть Ларри, искупаться и отведать лучших лакомств, какие смог раздобыть для нее хозяин. Однако была и обратная сторона медали. Никто раньше не задумывался о Нереальных людях и их сущности. Нам ведь нравился Паскаль Тимбери. Если бы Дору слопал обычный псих, а Ларри Таск размозжил бы ему голову огнетушителем, это было бы убийство, пусть и спровоцированное. И еще: хоть Паскаль Тимбери и оказался монстром, монстр умел думать и чувствовать, то есть, мало чем отличался от простого человека. А расскажи он заранее о своих гастрономических потребностях… ну мы бы что-нибудь придумали. Или убили бы его – со страху. Я не говорю, что Паскаль Тимбери напрасно скрывал от нас свою сущность. Но все могло обернуться иначе, если б он ее не скрывал.

В тот вечер мы сидели в баре на Ураганной стороне и спорили, что ужаснее: последнее происшествие или то, что почти год назад весь мир рухнул и большинство наших знакомых погибли. Пока мы приходили к выводу, что оба эти обстоятельства ужасны и всегда будут омрачать нашу жизнь, до последнего отведенного нам вдоха (бары – не лучшее место для подобных бесед), нам доставили посылку с престарелым вишневым пирогом.

Вишневый пирог не умеет стареть. Он эфемерен. Увядание начинается с той минуты, когда его достают из печи: сперва он слишком горячий, потом холодный, а вскоре плесневеет и переходит в то постпироговое состояние, когда лишь страницы истории помнят о его былой съедобности. Вишневый пирог – аллегория человеческой жизни. Наш подвергли таким мукам, каких не заслуживает ни одно хлебобулочное изделие. Он пережил бурю. То был храбрый пирог, но совершенно обычный, а не железный. Он треснул и зачах. Начинка перемазала корочку красным сладким соком; этот пирог пал в бою. Нам оставалось лишь предать его земле вместе с прочими храбрыми пирогами и помолиться за его скромную, бескорыстную, песочную душу. Он заслужил молитву, заплатил за нее кондитерскими кровью и потом, ибо этот пирог, слабый и непригодный для порученного ему задания – задания невыполнимого для смертных пирогов – принес нам весточку издалека. Письмо расплылось и выцвело, слова давно исчезли. Но сам пирог был из твердого теста. Простая надпись на нем гласила: «Моему Гонзо», а снизу: «От Ма». На посылке стояла едва различимая печать криклвудской почты – ее отправили несколько недель назад.

Криклвудская Лощина уцелела в Сгинь-Войне.

В ту ночь я отвел Ли в сад на крыше и сделал ей предложение. Она согласилась. Свадьба будет на следующей неделе. А сегодня, отмывшись от запаха чесночной колбасы и нарядившись в лучший костюм, я еду в Матчингем вместе с Гонзо, Боном Брискеттом, Джимом Хепсобой и остальными ребятами (а заодно с Салли Калпеппер и Энни Быком, поскольку жизнь мне еще дорога), где мы напьемся вдрызг за мои последние холостые денечки.

Гонзо заканчивает разведку на молоковозе (никаких чудовищ и уцелевших, только трава и деревья), и Салли Калпеппер бьет отбой. Нам предстоит исполнить важный долг: накачаться домашним элем и самогоном. Мы хорошие солдаты и умеем подчиняться приказам.

Матчингем не дотягивает даже до звания городишки. Это горстка ветхих домов, отелей, мотелей и борделей, вместе образующих дизурбацию, иначе не назовешь, которая вытянулась вдоль Джоргмундской Трубы, как в былые времена деревни строились вдоль дорог или рек. Ехать сюда особо незачем, и привело нас лишь одно обстоятельство: это самый крупный населенный пункт на тысячу километров в обоих направлениях, не ползущий вперед на огромных гусеницах. Теоретически здесь можно заработать денег, чтобы вернуться по Трубе в какой-нибудь нормальный городок (по идее, на западе они есть) или даже купить небольшой земельный участок в новых сельскохозяйственных районах, что возникают вокруг Трубы, и зажить какой-никакой жизнью. У поселений вроде Матчингема всегда есть raison d’être [11] Смысл существования ( фр. ). , но лишь немногие его раскусили и сумели сделать на этом выгоду. Как в лотерее: все знают, что победители есть, но никто не выигрывал сам. Отчего-то мечта остается недостижимой, а здешние жители стареют, седеют, становятся желчней, в конце концов исчезают, и никто не спрашивает почему. В таких местах люди умеют разбить стакан и использовать его в драке, не искромсав себя на куски.