Оливер Боуден - Assassin's Creed. Единство

Отец пригвоздил меня суровым взглядом.

– Ты хочешь, чтобы Арно был твоим врагом?

– Нет, – горячо ответила я.

– В таком случае наилучший способ сохранить его дружбу – это постепенно знакомить его с нашим мировоззрением.

– Да, Франсуа, но не прямо сейчас, – перебила отца мама. – Ну зачем торопиться? Дети еще слишком малы.

Отец посмотрел на наши лица, где было написано возражение, и через какое-то время сдался.

– Спелись, – улыбнулся он. – Ладно, пока пусть будет по-вашему. Но мы к этому еще вернемся.

Я с благодарностью посмотрела на маму.

Как я буду жить без нее?

Вскоре после того разговора мама заболела и стала затворницей своих комнат, где днем и ночью царил угрюмый полумрак. Доступ в эту часть замка был закрыт для всех, кроме горничной Жюстины, нас с отцом и трех сиделок с одинаковым именем Мари, нанятых для ухода за мамой.

Для остальных обитателей замка мама постепенно перестала существовать. Правда, на моем распорядке дня это не сказалось. Утром я по-прежнему занималась с гувернером, а затем отправлялась в лес, граничащий с нашими угодьями, где мистер Уэзеролл продолжал обучать меня владению оружием. Но днем, вместо игр с Арно, я теперь просиживала у маминой постели, держа ее руку. Вокруг хлопотали три Мари.

Я заметила, что Арно потянулся к моему отцу. Да и отцу нравилась роль наставника Арно. Это позволяло ему на время забыть о тяготах, вызванных маминой болезнью. Мы оба пытались свыкнуться с ее скорым уходом из жизни, но делали это по-разному. Я как-то незаметно для себя перестала смеяться.

У меня часто бывало видение. Не сон, поскольку я в это время не спала. Думаю, это можно назвать фантазией. Я видела себя сидящей на троне. Представляю, как кто-то воспримет эту фразу, но если умалчивать о подобном в своем дневнике, найдется ли иное место для откровенных признаний?.. Я сижу перед моими подданными. Я не знаю, кто они. Должно быть, тамплиеры. Так мне представляется. Они собрались передо мной, великим магистром. Фантазию эту не назовешь особо серьезной, поскольку я сижу перед ними в своем нынешнем обличье десятилетней девочки. Трон для меня слишком велик: ноги не достают до пола, рукам не дотянуться до подлокотников. Я меньше всего похожа на правительницу (какой бы вы ее ни представляли). Но это фантазия, а фантазии порой движутся в странном направлении. Важна моя фантазия не тем, что я превращаюсь в королеву, и не моим вхождением в звание великого магистра. До этого момента еще не один десяток лет. Важность моей фантазии и причина, почему я за нее так цепляюсь, в другом. По обе стороны от трона сидят мои отец и мать.

С каждым днем мама становится все слабее и ближе к смерти. И с каждым днем отец все больше привязывается к Арно. А в моей фантазии лица родителей делаются все менее четкими.

– Элиза, прежде чем покинуть этот мир, я должна кое-что тебе сказать.

Она взяла меня за руку. Какими же слабыми стали ее пальцы. У меня затряслись плечи. К горлу подступили рыдания.

– Нет, мама! Прошу тебя, не…

– Успокойся, дитя мое, и будь сильной. Будь сильной ради меня. Меня забирают от тебя, и ты должна относиться к этому как к проверке твоей силы. Ты должна принять мой уход как Божий промысел. Повторяю: отнесись к этому как к проверке тебя на прочность. Ты должна быть сильной не только ради себя самой, но и ради твоего отца. Мой уход делает его уязвимым перед громкими голосами других членов ордена. Ты, Элиза, должна перекричать их всех и наставить его на третий путь.

– Я не смогу.

– Сможешь. Однажды ты станешь великим магистром и поведешь орден, руководствуясь своими принципами. Принципами, в которые веришь.

– Так это же твои принципы, мама.

Она выпустила мою руку и потянулась, чтобы погладить меня по щеке. Ее глаза утратили былую ясность, но мама улыбалась.

– Эти принципы основаны на сострадании, а тебе, Элиза, сострадания не занимать. Тебе оно присуще в высшей степени. Ты знаешь, как я горжусь тобой. Я и мечтать бы не могла о более удивительной дочери, чем ты. В тебе я вижу все лучшее, что ты унаследовала от меня и отца. Просить о большем было бы грешно. Знай, Элиза: я умираю счастливой. Это ведь такое счастье – узнать тебя. И такая честь – быть свидетельницей рождения твоего величия.

– Нет, мама! Прошу тебя, не надо.

Я едва выговаривала слова между рыданиями, сотрясавшими мое тело. Обеими руками я вцепилась в мамино предплечье. Боже, какой тонюсенькой мне показалась ее рука, даже сквозь одеяло. Можно подумать, этим я могла удержать мамину душу от расставания с телом.

Рыжие мамины волосы разметались по подушке. Ее веки дрогнули.

– Прошу тебя, позови отца.

Ее голос был совсем слабым и очень тихим, словно жизнь уже покидала ее. Я бросилась к двери, стремительно распахнула ее, крикнула одной из Мари, чтобы бежала за отцом, после чего захлопнула дверь и вернулась к маминой постели. По всему чувствовалось: конец совсем близок. Смерть уже витала над маминой постелью. Мама посмотрела на меня. Ее глаза блестели от слез, но такой удивительной улыбки, как эта, я не видела у нее никогда.

– Прошу, позаботьтесь друг о друге, – сказала она. – Я очень люблю вас обоих.

Мое сердце превратилось в кусочек льда. Я брожу по комнатам, вдыхаю сладковатый запах, который привыкла связывать с ее болезнью, и знаю: нам придется отдернуть портьеры и открыть окна, чтобы свежий воздух прогнал всю затхлость. Но я медлю, потому что это сделает ее смерть свершившимся фактом, а я не могу его принять.

Когда она болела, мне хотелось, чтобы она полностью выздоровела. Теперь, когда она умерла, я просто хочу видеть ее рядом. Хочу, чтобы она всего-навсего оставалась в нашем доме.

Утром из окна своей комнаты я увидела три кареты, подкативших к нашему крыльцу. Они остановились на гравийной дорожке. Лакеи опустили приставные лесенки и тут же начали загружать кареты чемоданами. Вскоре вышли три Мари и принялись обмениваться прощальными поцелуями. Все они были в черном, все подносили платки к глазам. Сиделки искренне скорбели по маме, но скорбь их была сиюминутной. Их работа в нашем замке окончилась, они получили вознаграждение. Теперь они отправятся ухаживать за другими умирающими женщинами и будут испытывать такую же преходящую печаль, когда и там отпадет необходимость в их услугах.

Я стараюсь не думать о неподобающей поспешности отъезда сиделок. Стараюсь не презирать их за то, что они уезжают, оставляя меня наедине с моим горем. Им, как и многим другим, неведома глубина моих чувств. Мама взяла с отца обещание не проводить общепринятых траурных обрядов, и потому занавески на нижних этажах оставались открытыми, а мебель не обтягивали крепом. За время маминой болезни у нас появились новые слуги, которые почти или совсем не видели маму здоровой. Маму, которую я помню красивой, изящной и заботливой. Для них она была чем-то далеким и неосязаемым. Некой слабой госпожой, постоянно находящейся в постели. Таких дам предостаточно и в других домах. Пожалуй, эти слуги и служанки скорбели по маме даже меньше, чем три Мари, и не испытали ничего, кроме кратковременного всплеска печали.