Константин Волков - Из блокады [СИ]

Знающие люди объяснили мне, наивному, что эта картина плакатом называется. Нет в ней особой художественной ценности. Бумага пожелтела, краски выцвели, один угол оторвался, но всё равно - глаз не отвести! Я в жизни не видел ни моря, ни пальм. И никогда, наверное, не увижу. И таких женщин, скорее всего, не увижу. И даже не узнаю, остались ли на Земле море, пальмы и такие странные женщины...

А насчёт художественной ценности одно скажу: красиво же! Сейчас такую красоту днём с огнём не сыщешь. А если найдёшь - не купишь, денег не хватит. Может, даже, и на куль сахара не выменяешь.

На сковороде зашкворчало мясо, и желудок громко напомнил о себе. Значит, пора вставать. Я на цыпочках пробежался по холодным и неприятно скрипящим половицам к рукомойнику. Вода за ночь остыла - никто не потрудился налить тёплую - и тело прошибла мелкая дрожь. Ещё нужно побриться, как-никак, намечается участие в общественном мероприятии. Закончив с утренней гигиеной, я оделся. Выбежав на улицу, я первым делом увидел ящерицу, да не простую, а шестиногую и бесхвостую; среднюю пару лапок тварь волочила по земле. Пользы от этого безобразия никакой, только помеха, да ничего не поделаешь: раз такой уродилась, надо приспосабливаться. Пока я справлял нужду, ящерка неожиданно шустро забралась на сапог, видно, перепутала с камнем. Отдых у зверушки, не задался. Пока она раскорячивалась, устраиваясь поудобнее, я брезгливо дрыгнул ногой, и нет ящерки. Кувырком улетела в заросли крапивы.

Когда я вернулся в дом, подоспел завтрак. Устроились мы за неказистым, сколоченным на скорую руку из берёзовых досок, столом. Тёмная, отполированная локтями, столешница изукрашена вырезанными ножом рисунками и надписями. Изображены там лесные чудища и голые красотки. Коряво намалёвано; как умеем, так и рисуем. Но сейчас этой живописи не видно, поверх неё застиранная до дыр скатёрка разложена. Посередине стола - большая сковорода, наполненная шипящими, невозможно душистыми ломтями свинины, вперемешку с жареным луком. На тарелочке - кубики сала, густо присыпанные чесноком. Грязно-коричневые, неровные комки сахара в деревянной чашечке и горстка соли в старой помятой жестянке от армейской тушёнки. Алюминиевые кружки ждут, когда их заполнит душистый отвар. Граждане так едят по праздникам, и то - не все. Но мы - не какие-то поселяне, нам положено.

Народа в Посёлке много, может, полтысячи, а может и больше. Точнее сказать не берусь, переписями у нас Асланян занимается. В лицо я всех помню, большинство по имени назову, и не ошибусь. Если что-то про кого и не знаю, у Ольги спрошу. А пересчитывать их - кому надо, пусть и пересчитывает.

Нужно всю эту ораву накормить. Проблема, конечно! Но вот что я скажу - от голода ещё никто не помер, а это не так мало, если учесть, в каких условиях живём. Многие с пониманием к трудностям относятся - люди в жизни разное повидали, да жизнью этой биты-перебиты. Молодых у нас можно по пальцам пересчитать; кому полвека не стукнуло, те и считаются молодёжью.

До Катастрофы в Посёлке находилась строгорежимная зона, отсюда и пошла такая невесёлая демография. Уже тогда почти всем было за тридцать, да после два десятка лет минуло. Но кое в чём нам повезло - неподалёку располагалась женская колония. Так что не остались люди без любви и ласки. Одна баба на троих мужичков - не густо, и даже, местами, хлопотно, но всё же лучше, чем совсем без них, верно? Повезло нам и с другим - имелась какая-никакая инфраструктура. От прошлой жизни остались больница, промзона, швейный цех в женской колонии. Ткани, нитки, оборудование и склад, под завязку затаренный одеждой - это, я скажу, дорогого стоит.

Потом мы и сами научились кое-что делать, а сначала...

На первое время хватило медикаментов, одежды и оружия, а вскоре подоспела нежданная подмога. Клыков - командир специального отряда, привёл большую группу беженцев с разорённого севера, оттуда, где находилось управление всеми окрестными лагерями. Клыков и два десятка его бойцов пришлись ко двору, а главное, эти люди сумели доставить кое-какую технику, привезли оружие и боеприпасы.

Так мы и выжили.

Граждане приспособились, меж собой худо-бедно ладят. Поселяне стараются нас, ментов, без особой надобности в свои дела не впутывать, сами вопросы решают, но и нам скучать не дают. Часто для восстановления законности хватает зуботычины. Только люди разные, и случаи, соответственно, разные! С одним достаточно душевно пообщаться, чтобы осознал и исправился, другому нужно побывать за Оградой на лесоповале; после этого взгляды на жизнь, обычно, меняются, не узнать человека - куда весь норов делся! Можно ещё недельный паёк урезать - очень действенно в плане воспитания. Хуже, когда приходится чрезвычайные меры применять, неприятно это, но такая уж наша работа.

Уплетал я мясо, а мысли вокруг предстоящего мероприятия вертелись. Не впервые людей вешаем. Я с детства всякого навидался, и такие дела меня не сильно трогают: надо - значит, надо! А на душе пакостно. Не чужих казним - своих, поселковых. Всю жизнь с ними бок о бок. Заслужили они мерзкими поступками такую участь, а всё равно жалко. Ладно, сделать, и забыть.

- Как думаешь, сегодня вздёрнут? - поинтересовался Ренат, наливая себе чай. Видно, о том же, о чём и я, думал.

- Это как пить дать, - ответил Виктор. - Чего тянуть? Дождь, поди, скоро стихнет, значит, люди соберутся. Сегодня обязательно!

Мы стали набивать трубки табачком, когда Ренат забеспокоился.

- Слушай, Вить. А ты смертников накормил?

- Чо-та забыл, - лениво ответил Виктор, выдыхая облачко горького дыма.

- Тебе, Витёк, хорошо, - сказал Ренат, - а им не позавидуешь. Спустись к ним, что ли. Угости горемык табачком.

- И накорми, - проявил я заботу, не изверг же.

- Потерпят, - отмахнулся Виктор. - Недолго им. Чего зря добро переводить?

- Ну и сиди, грей задницу, - беззлобно проворчал Ренат. Он собрал со стола еду, и сам ушёл в подвал.

- И на фига? - бросил ему вдогонку Виктор. - Добренький!

Под сапогами заскрипели ступени; вошли Сашка с Игорем, а следом - Захар. Пришедшие развесили мокрые дождевики на вбитые в стену гвозди, и расселись за столом. Сделалось шумно, тесно и сыро.

- Готовы? - спросил Захар. Мы всегда готовы. Он в курсе, что мы всегда готовы, но всё равно спросил. Дело предстоит не рядовое. Поглазеть на зрелище соберётся толпа, может случиться всякое. Наша забота, чтобы этого "всякого" не случилось.

Последним, небрежно стряхнув капли дождя с потемневшей от влаги брезентовой накидки, явился Степан Белов; обшарпанный, весь перекрученный изолентой "калаш" клацнул о столешницу; накидка полетела на пустую скамью. Рукопожатие у Степана такое... будто рак клешнёй хватанул: жёсткое и цепкое. Сложения дядечка не богатырского, и возраста солидного, а посмотришь, как придвинул ногой табурет, да с каким видом на него уселся, и понимаешь, кто здесь главный. Притихли ребята. Степан зыркнул из-под лохматых серебряных бровей тускло-серыми глазами; взгляд - что бритва; порезаться можно. Степан и сам такой: острый да колючий. С виду - худощавый человечек, лицо исполосовали морщины, лысина сквозь редкую седину розовеет. Только сразу чувствуется - лучше этого дядю не трогать, поранишься. Его у нас кумом величают, не каждому дозволяется называть его Стёпой. Мне иногда можно.