Константин Волков - Из блокады [СИ]

* * *

- Белов, ну-ка, руки за спину, и на выход.

Щёлкнули, стянув куму руки, наручники. Тот подмигнул - не дрейфь, мол, парень - и вышел. Я, будто в прорубь ухнул, душа скукожилась и заледенела. Думал, я подготовился, случалось и мне выводить людей из этой камеры, знал, как это происходит. Ни черта я не знал! К тому, что это будет настолько буднично - руки за спину, и марш помирать! - наверное, не подготовишься. Возможно, меня ожидает самое важное событие в жизни, а этим вокруг, наплевать; у них свои проблемы. Останется лес, останется Посёлок, друзья и враги тоже останутся, а меня не будет. Не то, чтобы страшно, а, как-то... неправильно.

Если неправильно, значит, и не должно этого случиться! Мало ли, чего им захотелось, а без приговора вешать не положено! Ни при какой власти. А приговора-то и не было! Меня даже не судили, допросили для порядка, и всё! Сейчас захлопнется дверь, клацнет замок, а я буду, заглушая движением страх, метаться по камере. Пять шагов в одну сторону, разворот, и пять в другую. А потом всю жизнь, сколько её ни останется, я буду стараться этот страх забыть. Пусть так, я согласен!

Тяжко заскрипели половицы. Донёсся звук удаляющихся шагов. Точно, уходят! Облегчение, от которого, почему-то, стыдно, и хочется сходить в туалет.

- Руки за спину, Первов, и не вздумай дурить! - громко сказал Мухомор, а когда он сковывал мне запястья, прошептал: - Ты, Олежка, на меня не обижайся. Так-то ты нормальный, просто жизнь злая, - и, громче: - Выходи, чего мешкаешь? - И совсем громко: - Иди, иди, не задерживайся!

Я поковылял; ноги ватные, раздолбанные сапоги шаркают по полу, а низ живота скрутил болезненный спазм. У тех, кого выводил из камеры я, была надежда. Только сейчас до меня дошло, как это для них было важно - надеяться! Вдруг, отменят приговор, вынут из петли и отправят в лес? Эта надежда жила до конца и умирала в агонии вместе с телом. Как много я сейчас отдал бы за возможность надеяться!

Спрятаться бы, зарыться в землю, как делают личинки жуков, переждать. Смотреть на пасюковские рожи противно; я уставился в пол, на кляксы раздавленных мокриц и ошмётки грязи.

- Пошёл! - толкнули меня в спину. Чтобы не упасть, я сделал несколько быстрых шагов к лестнице. Ноги всё же заплелись, и я больно ударился коленями о ступени.

- Не дури. Шевели мослами, - прогундосили над ухом, и грубая рука, ухватив меня за воротник, рывком поставила на ноги, - не то хуже будет!

Куда уж хуже...

Побрел я к выходу. Лестница. Комната. Стол, на нём - объедки. Крыльцо. Ветер. Серое небо. Вокруг Степана - четверо с автоматами.

Оказался я рядом с кумом, опустил голову, дышать тяжело, влажный воздух с трудом пролезает сквозь стиснутые зубы. Попытался я унять дрожь и тошноту. Не очень-то получилось.

- Ну что, готовы? - спросил Слега. - Сами пойдёте, или тащить придётся?

- Дорогу знаем, - ответил Степан. - Я по ней мильон таких гадёнышей, как ты, провёл.

Мы кое-как, спешить-то некуда, поплелись по лужам, по грязи.

- Двигайся, падлы! - загундосили сзади. - Люди ждут!

Услышав окрик, я невольно прибавил шаг, а Степан, наоборот, остановился. Уткнувшись в его спину, затормозил и я.

- Что за сявка лает? - ехидно протянул Степан. Ему бы о скорой смерти побеспокоиться, а он барачников дразнит, и, кажется, получает от этого удовольствие. Мне бы так уметь! А кум продолжил: - Пасть захлопни, гнусь, и без разрешения не тявкай!

- Как ты меня назвал, сука? - взвился Гундосый. Короткий замах, и приклад автомата впечатался Белову в плечо. Степан под гогот полиционеров опрокинулся в грязную жижу. Поднялся он медленно и неулюже; руки-то скованы. С волос на лицо жидкими разводами стекала серая вода, с мокрой одежды капало.

- Молись, гадёныш, - прошипел Белов, надвигаясь на Гундосого. - Я запомню, расквитаемся!

И так это уверенно было сказано, что я поверил - с того света вернётся и припомнит! Барачник попятился, и я, несмотря на то, что в голове не осталось места ни для чего, кроме собственного страха, догадался - они тоже боятся, даже сейчас боятся. Кума скоро не будет, а ужас, который он нагонял на этих людей, останется. За двадцать лет их мозги пропитались этим ужасом. Понял я это, и сразу полегчало: пусть они трясутся, а мне-то теперь какой смысл?

Но таким, как Гундосый, нет большего позора, чем потерять лицо перед корешами. Накрутил он себя, и попёр на Степана. Когда раздалась визгливая брань, стало понятно - сейчас опять ударит. Не дело - бить человека, который не может ответить. Смотреть на это никакого терпения не хватит, у меня и не хватило - много претензий к Гундосому накопилось, а тут случай подвернулся, наверное, последний случай в жизни, хоть немного поквитаться с этим подонком. Зря пасюк повернулся ко мне спиной; как тут удержаться? Пнул я от души, силы, какие остались, в пинок вложил. Сапог, тот самый, который сам же Гундосый и отдал мне взамен ботинок, саданул по копчику. Барачник, хрюкнув, прикрыл руками зад. Когда он развернулся, и попёр на меня, ему добавил Степан - ударил расчётливо и точно.

Потом мы барахтались в грязи, а полиционеры охаживали нас по рёбрам. Едва я поднял голову из лужи, чтобы глотнуть воздух, в скулу прилетел сочный удар, обернувшийся вспышкой в глазах и взрывом боли в висках. На том второе за день избиение закончилось.

- Хватит с них, братцы, - прекратил это дело Слега. - А ну, как покалечим, придётся тащить, а они грязные.

Нас попытались привести в нормальное состояние, с шутками и прибаутками кое-как обтёрли грязь и кровь с физиономий, и всё равно мы предстали перед народом в совершенно непотребном виде. Люди такое не одобрили, послышались обидные комментарии в адрес конвоиров, но стоило Слеге рявкнуть, смельчаки заткнулись.

Когда вели через толпу, люди расступились, вокруг - лишь виноватая тишина. Ну, что вы, граждане? Навалитесь всем миром! Вы же полиционеров, если захотите, порвёте! Куда там! Клыков со своими ребятами - смог бы. Но дяди Васи здесь нет, а чтобы сосчитать дружинников, которые всё же пришли посмотреть на казнь, хватит пальцев на руках. Барачники встали между нами и толпой - эти, в отличии от дружинников, вооружены.

Судьба водит меня кругами. Вот и очередной замкнулся: снова я на площади, и снова стою под виселицей. Роль у меня другая, а декорации те же - две петли раскачиваются на ветру. И вторая красноречиво рассказывает о том, что меня ждёт. Ту роль я сыграл неудачно, а эту и вовсе играть не хочется. Только никуда не денешься, жизнь - не поселковая самодеятельность, со сцены, пока не упадёт занавес, не свалишь.

А петля мозолит глаза; взгляд не оторвать. Верёвка, толстая и грубая, разбухла от влаги. Волокна торчат, как щетина, и с них капельки воды в большую лужу, которая образовалась как раз под виселицей, срываются. Почему-то невыносимо ноет шея, колени ходят ходуном, и кишки опять в узел завязались. Ох, в туалет бы...